– А что Лелька? – непонимающе спросил сын.
– Она дома, ждет тебя, даже занятия прогуляла – так
разнервничалась.
– Здорово! – обрадовался Коля. – Как хорошо,
что она дома, я по ней за два дня соскучился. Тогда мы сделаем так: ты
приходишь, сразу раздеваешься и ложишься, а мы с Лелькой готовим обед и ждем,
когда ты отдохнешь, потом все вместе садимся за стол и долго-долго сидим и
разговариваем… Нет, это плохая идея, из нас с Лелькой кулинары – как из дерьма
пуля, а сегодня у нас должен быть замечательный обед, плавно переходящий в
ужин, и всего должно быть много, и все должно быть вкусно, и стол должен быть
накрыт как на большой семейный праздник. Дядя Андрей, а вы не могли бы отпустить
с работы нашу Лариску? Она прошла у мамы хорошую школу и готовит просто
замечательно. А, дядя Андрей?
– Хорошо, – усмехнулся сквозь плотно сомкнутые
губы Бегорский. – Приеду в контору и позвоню в КБ, чтобы ее отпустили.
– Отлично! Тогда мы…
Николай возбужденным голосом продолжал строить грандиозные
планы, а Любино сердце разрывалось на части. Одна часть, побольше, изо всех сил
хотела верить в то, что все это – правда, все так и есть на самом деле, и на ее
плечах лежат руки нежного и любящего сына, который понимает, каково ей пришлось
за последние двое суток, и искренне хочет дать ей отдохнуть, а потом устроить
матери настоящий праздник, потому что нет ничего желаннее для любой матери, чем
видеть все свое семейство в сборе за общим столом. И хотя за этим столом не
будет папы и Родислава, счастья это не уменьшит, потому что для матери дети
всегда важнее мужа и отца, и если дети с ней рядом, довольны, спокойны и
здоровы – это и есть счастье, то самое настоящее счастье, о котором так много
говорят, пишут в умных книжках и снимают кино. Сегодня рядом с ней будут Коля,
Леля и Лариса, за последние двенадцать лет тоже ставшая ее ребенком, которого
Люба оберегала, воспитывала, лечила и учила. Да, мужа рядом не будет, но ведь
он не ушел, не пропал, он в служебной командировке, да не где-нибудь в глухой
дыре, а в Испании, в стране Веласкеса, Гойи, тореро и кастаньет. И осознание
того, что у мужа тоже все в порядке, он успешно сделал карьеру и его даже
посылают в загранкомандировки, – это тоже счастье. И папы не будет за этим
общим праздничным столом, но ведь он есть, он жив, он полон сил и может сам за
собой ухаживать, он достойно проживает свою спокойную старость, активно
работает в совете ветеранов МВД, уже несколько лет являясь его председателем,
ездит на собрания и совещания, выступает с докладами, руководит решением разных
насущных вопросов, и, по большому счету, можно утверждать, что Николай
Дмитриевич в полном порядке, и это тоже счастье. Любе так хотелось быть
счастливой или хотя бы просто поверить в такую возможность, пусть всего на
несколько часов или даже минут!
Но другая, меньшая часть ее сердца сухим звуком метронома
твердила: Коля врет, он притворяется, он знает, какие слова ты хочешь услышать,
и произносит именно их, чтобы подлизаться, подольститься, как он делал всю свою
жизнь. Он сам разыграл историю с похищением, чтобы выманить у матери и ее
друзей недостающие для выплаты долга деньги, он сам, своими руками, чуть не
свел мать с ума и добавил ей седых прядей в волосах, он сам вверг собственных
родителей в пучину огромных финансовых обязательств, потому что, несмотря на
слова Андрея «отдадите, если сможете», Люба собиралась сделать все возможное и
невозможное, чтобы отдать эти двадцать пять тысяч зеленых американских
долларов. Коля – превосходный артист, он разговаривал с ней сегодня утром по
телефону слабым испуганным голосом, но на самом деле сидел в тепле и уюте,
вкусно ел и сладко пил и от души посмеивался над доверчивой матерью, которую
так легко оказалось развести на бабки. И момент он выбрал точно – отца нет в
стране, и связаться с ним невозможно. И у Любы не было выхода, несмотря на то
что она все понимала. Деньги надо было найти и отдать, независимо от того,
настоящее это было похищение или инсценировка, потому что если Колька
действительно должен такую сумму, то долг сам собой не рассосется, он будет
только расти, уж это-то Люба отчетливо понимала. И если не заплатить сейчас, то
через некоторое время вопрос встанет со всей остротой, и кредиторы похитят Колю
уже по-настоящему, а то и, не приведи господь, убьют в назидание нерадивым
должникам. Николай на самом деле не нежный и любящий сын, а вор и подонок, а
все его ласковые слова – не более чем очередной спектакль, один из
бесчисленного множества спектаклей, которые он разыгрывал на протяжении всей жизни.
И все его слова о том, что они вместе с Лелей и Ларисой будут сидеть с мамой за
одним столом и долго-долго разговаривать, – это тоже пустой звук. Не будет
у них никакого уютного семейного застолья, потому что не о чем им
разговаривать. Колю интересуют только деньги, Лелю – английская поэзия, брат с
сестрой давно уже не общаются, потому что не понимают друг друга, да и не
стремятся понять. Леля считает, что ее старший брат бесцельно прожигает жизнь,
шатаясь по кабакам и путаясь с разными девахами, Коля же называет сестренку
«безмозглой мимозой», которая ничего не умеет, ничего в жизни не понимает и
вянет от малейшего соприкосновения с грубыми реалиями. Что же касается Ларисы,
то ей ни с Колей, ни с Лелей говорить не о чем. Она много работает, берет какие-то
подработки, чтобы получить лишнюю копейку, заботится о заметно сдавшей и много
болеющей бабушке, мучается с пьяницей-отцом и не может поддерживать ни
разговоры о ресторанах и бизнесе, ни рассуждения об английских поэтах
девятнадцатого века, стихи которых она никогда не слышала. Коля по-прежнему
считает Ларису несмышленышем, маленькой глупой девчонкой, а Леля в глубине души
относится к соседке высокомерно-снисходительно, хотя старается этого не
проявлять и всегда встречает девушку с показным дружелюбием, примерно с таким
же, с каким люди порой треплют по холке приблудного бездомного пса и кидают ему
кусок колбасы, прекрасно зная, что ни за что на свете не возьмут его,
ободранного и блохастого, к себе домой и не оставят жить. А Люба? Ей есть о чем
поговорить со своими детьми? С Колей она давно уже только перекидывается парой
слов: «привет», «пока, я пошел», «ты голоден?». Люба с удовольствием вникла бы
в дела сына и, возможно, смогла бы дать ему полезные финансовые рекомендации,
но Николаша ничего не рассказывает и считает родителей безнадежно отсталыми и
увязшими в никому не нужных устаревших моральных представлениях. Говорить с
дочерью о поэзии Люба тоже не может, потому что ничего в ней не понимает, а
кроме поэзии Леля с удовольствием рассуждает только о жестокости и
несправедливости мирового устройства, которые заставляют ее постоянно страдать
и испытывать острую душевную боль. На эту тему Люба могла бы разговаривать с
Лелей часами, пытаясь разубедить девочку, утешить ее и что-то объяснить, но
Леля не расположена обсуждать свои воззрения с матерью, она твердо укрепилась в
них и не желает, чтобы ее разубеждали. Ей нужно страдание, она без него жить не
может, дышать не может, и никому она не позволит эту сладкую конфетку у себя
отнять. Леля считает, что ее никто не понимает, ей удобно жить с этой мыслью,
она дает возможность печалиться и переживать, и что же ей делать, если вдруг
окажется, что мать прекрасно все понимает? Из-за чего тогда страдать? Люба
отчетливо сознавала, что дочь именно поэтому и избегает разговоров с
родителями: не хочет, чтобы ее разубеждали, чтобы говорили о том, что жизнь
прекрасна и устроена вполне разумно и справедливо. А вдруг они приведут такие
аргументы, против которых девушка не сумеет возразить? Тогда что же получится?
Что вся ее печаль, ее грусть и страдание беспочвенны и она не имеет на них
никакого права? Нет, на это она пойти не может! Когда-то Любе казалось, что ее
дочь похожа на Тамару своей сосредоточенностью и готовностью часами сидеть в
уголке и рисовать, читать или заниматься еще чем-то увлекательным. Теперь она
отчетливо видела, что нет в Леле ни Тамариной жесткости и стойкости, ни ее
готовности бороться и идти вперед, чего бы это ни стоило.
