– Любка, твоему мальчику тридцать лет! –
раздраженно откликнулся Бегорский. – Сколько можно его пасти и не спать,
пока он не вернется домой? Ему давно пора жить одному, а вам с Родькой давно
пора вычеркнуть его из списка первоочередных забот.
– Андрюшенька, детей невозможно вычеркнуть из жизни,
они навсегда остаются детьми, и за них всегда болит душа, сколько бы лет им ни
было. Вот твоя дочка подрастет – и ты меня поймешь.
Андрей помолчал, аккуратно объезжая две стоящие поперек
дороги столкнувшиеся машины. Люба испуганно всмотрелась в стоящих на месте
аварии людей и облегченно перевела дух: все целы, пострадавших нет.
– Я не знаю, что будет, когда моя Ленка вырастет, но я
знаю законы шахматных партий. Нужно уметь идти на жертвы, чтобы сохранить
преимущества позиции. Ты изо всех сил пытаешься сохранить позицию, пытаешься
много лет, но не хочешь ничем жертвовать: ни общественным мнением о твоей
семье, ни покоем отца, ни покоем дочери, ни сыном – ничем. А так, дорогая моя,
не бывает. Жертвы нужны всегда, я имею в виду, конечно, разумные жертвы, а не
оголтелое самопожертвование.
– Ты считаешь, что жизнь и покой близких – это разумная
жертва? – недоверчиво спросила Люба. – Поверить не могу, что слышу
это от тебя. Опомнись, Андрюша. Люди – не фигуры на шахматной доске.
– Это тебе только так кажется, – усмехнулся
он. – Вся человеческая жизнь – одна большая длинная шахматная партия,
понимаешь? Всего одна. Я понял это еще в детстве и много раз говорил тебе,
помнишь?
– Помню. Я часто вспоминаю твои слова, – кивнула
Люба.
– Тогда ты должна хорошо меня понимать. Эту партию
нельзя начать и переиграть, если начал неправильно и сделал ошибку на первых же
ходах. Ее нельзя бросить на середине или доигрывать по другим правилам, если
что-то не получается. И в ней обязательно нужно уметь жертвовать одним, чтобы
сохранить другое. Согласись, если вдуматься, между жизнью и шахматами гораздо
больше общего, чем кажется на первый взгляд. Пожертвовать можно любой фигурой,
кроме одной. Королем жертвовать нельзя, всем остальным – можно. Ты хочешь
сказать, что твой отец, твой муж, твоя дочь, твой сын – это все короли в твоей
игре? Так не бывает, Люба, король в партии только один. И знаешь почему?
– Почему? – послушно переспросила она.
– Потому что король в партии жизни – это ты сама. В
моей партии король – я, в твоей партии – ты. Ты у себя одна. Всех много, а ты –
одна. Если не станет Николая Дмитриевича, твоя партия на этом не закончится. И
если не станет Родьки, ты тоже выживешь. И даже если, не дай бог, конечно,
что-то случится с твоими детьми, все равно твоя партия будет продолжаться. Она
закончится только тогда, когда умрешь ты сама, как заканчивается шахматная
партия, когда погибает король. А все остальные люди вокруг тебя – это фигуры в
твоей партии, которыми можно и нужно жертвовать, чтобы сохранить жизнь королю.
– Андрюша, то, что ты говоришь, – невероятно цинично.
Ты хоть сам себя слышишь? Как это можно – пожертвовать близкими? –
возмутилась Люба.
– Но ведь речь не идет о том, чтобы убивать
близких, – рассмеялся Бегорский. – Речь идет о том, что вполне можно
пожертвовать их покоем и удобством, чтобы сохранить себя.
– Ты действительно так считаешь?
– Конечно, – кивнул он.
– Я с этим не согласна. У человека есть только он сам,
и с этим ты не споришь, ведь правда?
– Правда.
– Значит, единственное, чем он владеет в полной мере и
имеет право распоряжаться, это тоже только он сам, его собственный покой и
комфорт. Это действительно принадлежит ему, и он может этим жертвовать, сколько
хочет. А посягать на чужое он не имеет права. Этим и отличается жизнь от
шахмат.
– Умница! – Бегорский расхохотался. – Ты меня
уела. Вот за что я тебя всегда ценил, так это за то, что у тебя есть
собственная логика, с которой тебя невозможно сбить. Я с тобой, конечно, не
согласен, но уважаю твою концепцию. А помнишь, как ты меня уела с Америкой,
когда мы в первый раз разговаривали на берегу озера?
– Помню, – улыбнулась Люба. Она была рада, что
разговор ушел в сторону от такой тяжкой для нее темы. – Ты тогда сказал,
что не веришь ничему, чего не видел собственными глазами, а я спросила, бывал
ли ты в Америке.
– Ага, – подхватил он, – я сказал, что не
бывал, а ты тут же все перевернула с ног на голову и заявила, что, выходит,
никакой Америки нет, раз я ее своими глазами не видел. Я тебя тогда сразу
зауважал. И страшно злился на Родьку за то, что он ничего этого в тебе не видел
и не ценил.
– Злился? – удивилась она. – Я не знала.
– А что ты вообще знала, шмакодявка? – насмешливо
поддел ее Андрей. – Ты же была маленькая совсем.
– Да всего-то на два года младше вас с Родиком, не
такая уж и маленькая, – возразила Люба.
– Ну, в том возрасте два года – это целая пропасть. Это
сейчас два года значения не имеют, а тогда – совсем другое дело. А помнишь, как
мы в первый раз все вместе из клуба возвращались после кино и Томка на меня
набросилась за то, что я «Войну и мир» не читал и в любви ничего не понимаю?
– Конечно, помню.
– Я ведь, как только в Москву вернулся после каникул,
сразу в школьной библиотеке «Войну и мир» взял и прочитал от корки до корки.
Про войну было интересно, а про мир и любовь я пролистывал, скучно было.
– А я думала, ты сейчас скажешь, что прочитал Толстого
и сразу понял, что любовь – это не ерунда, – уколола его Люба.
– Ничего подобного я не понял, – признался
он, – но я понял другое: если Томка в этом разобралась, пробралась сквозь
любовную скучищу и что-то поняла, значит, она умнее меня. И тогда я ее тоже
зауважал. Кстати, как у нее дела?
– Нормально. Работает, руководит, деньги зарабатывает.
– Оправилась?
– Да как сказать… С виду – да. Спокойная, веселая, по
театрам ходит, по концертам, по гостям. Я недавно к ней ездила. Выглядит она
хорошо. Но знаешь, что она мне сказала? До смерти Гриши она жила одной жизнью,
которая закончилась, ушла вместе с ним. Теперь началась другая жизнь, в которой
никто не назовет ее Солдатиком и не скажет, как сильно ее любит. Жизнь, в
которой она не любит никого так сильно, как Гришу. Она понимает, что новая
жизнь другая, не такая, как прежняя, и ее надо достойно прожить, но ей очень
трудно на эту жизнь настроиться, потому что в душе она все равно остается
Гришиной женой. Понимаешь? Не вдовой, а именно женой. Для того чтобы жить новой
жизнью, надо стать вдовой, а она по-прежнему жена. Тома говорит, что как будто
выходит на сцену и произносит текст из совсем другой пьесы. Все актеры играют
один спектакль, а она – какой-то другой и никак не может перестроиться и
вспомнить правильный текст.
– Понятно, – задумчиво протянул Андрей. –
Надо же, какой образ… неожиданный. Томка всегда была ни на кого не похожа.
