Люба положила трубку, выглянула в приемную и попросила
секретаршу Бегорского Надежду Павловну разыскать и вызвать в кабинет директора
чертежницу Ларису Ревенко.
– Сделать вам чайку, Любовь Николаевна? –
сочувственно предложила Надежда Павловна, которая была в курсе, поскольку
директор, поручив ей обеспечить билеты в Нижний Новгород для него и для
главного бухгалтера Романовой, объяснил ей, зачем им надо ехать. Андрей Бегорский
не терпел лжи и при этом сам никогда не врал и ничего не скрывал.
Чай был вкусным и ароматным. Люба уже почти допила большую
чашку, когда дверь приоткрылась и на пороге появилась Лариса.
– Тетя Люба? – удивилась она. – А мне
сказали, что к директору вызывают. Не знаете зачем? Я уж чего только не
передумала, пока бежала, чуть со страху не умерла. Вроде я нигде не
напортачила…
– Это я тебя вызвала. Сядь, Лариса, надо поговорить.
Девушка послушно села в кресло для посетителей.
– У моей сестры Тамары несчастье. Ее мужа убили
грабители. Мне нужно срочно уехать к ней.
– Дядю Гришу убили?! – всплеснула руками Лариса и
вдруг расплакалась так горько, что у Любы слезы навернулись на глаза.
Лариса видела Григория всего несколько раз, когда они с
Тамарой приезжали в Москву, и в последний раз это было года два назад. Неужели
девочка так прониклась к нему? Или просто она остро чувствует чужую беду и
умеет сопереживать?
– Как же так? – всхлипывала Лариса. – Дядя
Гриша такой добрый, такой веселый, такой красивый! У какой гниды рука на него
поднялась? Ой, господи, жалко как! И тетю Тамару жалко, она же так его любит. И
вас жалко. Ой, тетя Любочка…
– Не надо плакать, – успокаивала ее Люба. –
Лариса, успокойся, нам с тобой надо решить несколько вопросов. Мне нужна твоя
помощь.
– Да, конечно, – Лариса вытащила из кармана не
очень свежий платок, вытерла слезы и высморкалась. – Извините. Просто так
неожиданно… Вы скажите, что нужно, я все сделаю.
Лицо ее покраснело, и на вспухшей коже из-под слоя пудры
явственно проступила ссадина на щеке. Опытным глазом Люба определила, что этой
ссадине примерно дня три. Значит, опять…
Весной девяносто первого года из мест лишения свободы
вернулся отец Ларисы Геннадий. Из тринадцати лет, определенных ему по приговору
суда, он отсидел без малого одиннадцать и был освобожден условно-досрочно. С
этого момента жизнь Ларисы и ее бабушки превратилась в длящийся кошмар, почти
не имеющий перерывов. Геннадий не хотел работать, устраивался то грузчиком, то
сторожем, то шофером, но через неделю или две его увольняли за пьянки и
прогулы.
– Я отсидел ни за что, – твердил он. –
Государство отобрало у меня лучшие годы жизни, я, безвинно осужденный, на зоне
все здоровье потерял, и работать на это государство я не имею ни малейшего
желания.
Пил он запойно, отбирал у дочери зарплату, а у тещи пенсию,
выносил вещи из дома, но хуже всего было то, что в пьяном виде он становился
агрессивным и буйным. Лариса и Татьяна Федоровна то и дело звонили уже не по
телефону, а прямо в дверь Романовым, зачастую поздно вечером или среди ночи, и
просили дать возможность отсидеться, пока напившийся Геннадий успокоится и
уснет. Он распускал руки и орал благим матом, но жильцы ближайших квартир,
которые слышали шум, милицию все-таки не вызывали: они жалели Ларису и ее
бабку, которым и без того несладко пришлось. Если дочь и теща не успевали
вовремя увернуться, то к Романовым они являлись уже с синяками и
кровоподтеками. Судя по относительно свежей ссадине на щеке Ларисы, в последний
раз увернуться она не успела.
– Это что такое? – строго спросила Люба,
дотрагиваясь до лица девушки. – Опять?
Лариса молча кивнула, пряча глаза.
– Почему не пришла? Почему дома осталась? Ты что, не
понимаешь, что с пьяным и буйным нельзя находиться в одном помещении? Он же
убить тебя может! И не со зла, а по дури.
– Да мне неудобно, тетя Люба, – пробормотала
Лариса. – Ну сколько можно у вас на шее камнем висеть? Мы и так к вам
часто приходим, когда уж совсем невозможно терпеть или страшно очень. А в этот
раз было ничего, он поорал, вмазал мне пару раз и успокоился. Даже бабушку не
тронул.
Люба достала из сумочки ключи от квартиры и протянула
Ларисе.
– Вот, возьми. Меня не будет дней пять, может, неделю.
Если что – не сидите с бабушкой дома, не рискуйте зря, сразу идите к нам.
Родислав Евгеньевич, скорее всего, тоже уедет, но это не точно. Может быть, его
с работы не отпустят. Коля и Леля останутся дома. Я всех предупрежу, что дала
тебе ключи, так что открывай дверь и заходи. И не вздумай стесняться, если с
тобой или с бабушкой что-нибудь случится, лучше от этого никому не будет. И
помни: если с вами что-то произойдет, твой папа снова сядет. Хотя бы его
пожалейте, не подставляйтесь понапрасну. Договорились?
Лариса снова кивнула и слабо улыбнулась.
– Теперь так. Если Родислав Евгеньевич сможет уехать,
то не раньше, чем послезавтра. Нужно сегодня купить продукты и приготовить ужин
и обед на завтра. Деньги я тебе дам, напишу список, что купить и что
приготовить. Тебе надо будет накормить Родислава Евгеньевича, помыть посуду и
все убрать. Завтра утром надо будет прийти к половине восьмого и накормить его
завтраком, а вечером – ужином. Справишься?
– Конечно, тетя Люба. Вы же знаете, я все умею, вы сами
меня учили. А Колю и Лелю тоже надо кормить?
– Коля приходит поздно, – уклончиво ответила
Люба. – И встает поздно. Нужно, чтобы была еда, он сам себе подогреет.
Леля тоже сама поест.
Разогреть и съесть уже приготовленную еду – это был максимум
самостоятельности Ольги Романовой, которой вот-вот должно было исполниться
девятнадцать лет. Готовить она не умела, мыть за собой посуду не считала
нужным. Она училась на филологическом факультете университета, изучала
английскую поэзию, сама писала стихи как на русском языке, так и на английском
и, как и в детстве, выдавала невротические реакции при малейших негативных
эмоциях. У нее поднималась температура, начиналась тошнота и головная боль. А
еще Леля Романова по-прежнему любила «страдать». Она могла часами стоять в
темной комнате у окна, завернувшись в шаль и обхватив себя руками, или лежать
на диване, отвернувшись к стене, и на встревоженные вопросы родителей отвечала,
что ей грустно или у нее болит душа. В организации похорон и поминок Григория и
в моральной поддержке Тамары она была бы самой плохой помощницей, какую только
можно вообразить. Люба была твердо убеждена, что дочери не место в Нижнем
Новгороде, и собиралась сделать все возможное, чтобы Леля туда не поехала.
Правда, точно так же твердо Люба была уверена в том, что Леля непременно
захочет поехать: во-первых, она любила Тамариного мужа и была к нему привязана,
а во-вторых, похороны Григория являлись прекрасным поводом «пострадать». Любовь
к дочери была у Любы сильной, но отнюдь не слепой, как не была слепой и ее
любовь к сыну. Все недостатки своих детей Люба Романова видела отчетливо, но
молча мирилась с ними, как привыкла мириться всегда и со всем. «Когда ты
вырастешь, – учила ее бабушка Анна Серафимовна, – ты должна будешь
стать такой матерью, к которой дети будут тянуться, а не такой, которую они
будут бояться и слушаться только из страха. Пусть лучше не слушаются, зато
будут любить». И свои отношения с детьми Люба построила именно так, как
завещала бабушка. Теперь, когда дети выросли, Люба все чаще сомневалась в
бабушкиной правоте, но предпринимать что-либо оказалось поздно: отношения
сложились так, как сложились, и перестроить их не было никакой возможности.
Зато дети ее любят и не избегают, и это представлялось ей достаточным
оправданием собственных ошибок.
