Артур сделал маленький глоточек и посмаковал напиток.
– Как вы это хорошо сказали: разошлись без взаимного
неудовольствия и претензий. Замечательное выражение, я его запомню. Уважаемая
Любовь Николаевна, я уже говорил вам, что вы – сильная женщина, но этого, увы,
недостаточно для того, чтобы я ушел отсюда. Моя задача – найти вашего сына, и я
должен ее выполнить. Разумеется, я не намереваюсь сидеть у вас неделями. Я немножко
разбираюсь в психологии, и мои знания подсказывают мне, что в любом деле
критическими являются первые сутки, в крайнем случае – двое суток. С того
момента, как Николай позвонил вам и сказал, что собирается скрываться, прошли
ровно сутки, те самые критические первые сутки. Сын вам не позвонил. А должен
был бы. То есть если бы он собирался держать вас в курсе своих передвижений,
если бы он вас по-настоящему любил и понимал, как вы за него беспокоитесь, он
бы обязательно позвонил именно в эти первые сутки. И кстати, если бы он сам
беспокоился о вас, он бы тоже позвонил, хотя бы для того, чтобы узнать, не
приходили ли за ним. Он не позвонил. Не в обиду вам будь сказано, я делаю из
этого вывод, что никаких особенных чувств он к вам не испытывает и звонить вам
просто из любви не собирается. Поэтому в принципе я мог бы уже сейчас разбудить
мальчиков и уйти. Но я этого не сделаю.
– Почему?
– Потому что есть еще и вторые сутки. Сами понимаете, в
жизни случаются всякие неожиданности, возникают непредвиденные помехи, и первые
сутки продлеваются до вторых. Я все-таки подожду до завтрашнего вечера. Если
Николай не объявится раньше, мы поздно вечером уйдем и начнем искать его
другими способами. Можете не сомневаться, мы его найдем, и он за все ответит.
– Ответит – как именно? – спросила Люба дрогнувшим
голосом. – Деньгами?
– И деньгами тоже, но я вам уже говорил, что не это
главное. Никто не имеет права поступать с нами так, как поступил Коля. И Коля
должен быть наказан. Заодно и в назидание другим.
– Вы собираетесь его убить? – ее голос сел до
шепота.
Она сама не верила, что смогла произнести вслух то, что
мучило ее вот уже целые сутки.
– Может быть, – губы Артура тронула легкая
самодовольная улыбка. – Мы еще не решили.
– Но можно сделать что-нибудь, чтобы вы приняли другое
решение?
– Вряд ли. Решение принимается не мной единолично. Вы,
вероятно, уже поняли, что я отнюдь не самый главный в этой истории. Я просто
исполнитель. Знаете, за прошедший день я даже проникся к вам некоторыми теплыми
чувствами. Мне вас искренне жаль. Но вряд ли это вас утешит.
– Да, – прошептала она едва слышно, – это
меня не утешит.
Ей хотелось завыть и вцепиться руками в сытое спокойное лицо
Артура, который с милой улыбкой рассуждал о том, что ее сына убьют. Ей хотелось
выцарапать ему глаза и вырвать язык, который посмел сказать ей такое. Ей
хотелось его убить. Страшная боль перерезала туловище пополам, и ей пришлось
непроизвольно согнуться, схватившись руками за живот. Люба застонала.
– Не стоит стараться, Любовь Николаевна, – сказал
Артур насмешливо, – мне вас и без того жаль, а большего вы от меня все
равно не добьетесь. Судьба вашего сына решена, смиритесь с этим.
Он одним глотком допил кофе, встал и вышел из кухни.
Вторые сутки после звонка Николаши Люба провела как во сне.
Она что-то делала, готовила еду, кормила, убирала, разговаривала, глотала
обезболивающие таблетки. «Не плакать, – твердила она себе, – только
не плакать, держать себя в руках. Не может быть, чтобы все это оказалось
правдой. Это просто страшный сон. Его надо перетерпеть. Рано или поздно я
проснусь и пойму, что это был всего лишь ночной кошмар».
Но проснуться не получалось, сон все длился и длился. И
только когда наступил поздний вечер следующего дня и Артур со своими мальчиками
ушел, Люба осознала, что все кончилось. В самом прямом смысле. Это был не сон,
не кошмар, это была отвратительная и страшная правда. Ее сына найдут и убьют.
Остается только молиться о том, чтобы его не нашли. Но это означает, что она
никогда больше не увидит своего мальчика. «Пусть, – говорила она себе, –
пусть я его не увижу, пусть он спрячется далеко-далеко, где-нибудь в глухой
тайге, или на Северном полюсе, или на затерянном острове, пусть мы никогда
больше с ним не встретимся, но я буду знать, что он жив».
Прошла неделя, от Коли не было никаких известий, и Люба не
знала, плохо это или хорошо. Она все отдала бы за то, чтобы услышать его голос
и убедиться, что он жив и в безопасности. Но он не звонил. Она потеряла аппетит
и совсем не могла спать, она быстро худела, буквально таяла на глазах, и очень
плохо выглядела. Бегорский, едва взглянув на своего главбуха, заявил, что не
потерпит на работе больных сотрудников, и отправил Любу домой.
– Больничный не бери, поезжай, ложись и лежи, сколько
нужно. Если ты через неделю не будешь выглядеть как здоровый человек, я тебя
уволю.
«Все правильно, – с тоской думала Люба, пока служебная
машина Бегорского везла ее домой, – ни один мужчина не любит больных
женщин. Они даже одного только вида больной женщины не переносят. Надо взять
себя в руки. Если бы с Колей что-нибудь случилось, нам бы уже сообщили. Раз
ничего не сообщили, значит, он жив. А это главное».
Спустя еще несколько дней снова пришел Артур. На этот раз с
ним был только Степушка, а вместо Витеньки – немолодой морщинистый мужчина в
длинном кожаном плаще и темных очках. Они пробыли в квартире Романовых недолго,
всего часа два, старательно убеждали Любу, что если она знает, где прячется ее
сын, то лучше ей сказать об этом, потому что чем быстрее его найдут, тем менее
суровым будет наказание. Но ей нечего было им ответить. В голове билась только
одна мысль: если они пришли, значит, Коля еще жив.
Он позвонил в начале декабря, рано утром.
– Коленька! – задохнулась Люба. – Как ты,
сынок?
– Нормально, – его голос звучал глухо, были
сильные помехи. – Меня кто-нибудь искал?
– Да, за тобой приходили, даже дважды. Артур
Геннадьевич и…
– Я понял. Хрен они меня найдут. Я так спрятался, что
им меня не достать. Всё, мать, больше звонить не буду, а то могут засечь.
– Да кто же может засечь, Коля? Тебя же не милиция
ищет.
– Ты не понимаешь. У них руки длиннее, чем у милиции, и
техника такая, что никакой милиции не снилась. Короче, мать, я в порядке, не
психуй. Никому не говори, что я звонил. Пропал – и пропал.
– Ты не мерзнешь? Ты же уехал в том, в чем был, ничего
с собой не взял. У тебя хоть деньги есть?
– Все у меня есть. Всем привет.
– Когда ты вернешься?
– Не знаю. Не скоро, наверное. Да не волнуйся ты, все
будет нормально. Всё, пока.
Люба заметно успокоилась. «Как меняется представление о
счастье и беде, – думала она. – Раньше мне казалось бедой, что Колька
где-то шляется по ночам и заставляет нас с Родиком волноваться, а теперь я
готова отдать все, только бы вернуть это время, только бы знать, что он здесь,
рядом, что он рано или поздно придет домой, и будет накормлен, и будет спать в
своей постели, и я смогу его увидеть, поцеловать, поговорить с ним. Я даже не
понимала, какое на самом деле это счастье. А вот то, что происходит
сейчас, – это действительно беда».
