На этот раз Ворон вернулся не так быстро, Камень успел не
просто задремать, но и целый сон посмотреть. Сон был ярким, красочным и очень
радостным. Они со Змеем и Вороном втроем встречали какой-то праздник, вроде бы
и Новый год, потому что ель стояла наряженная, вся в игрушках и в переливающихся
гирляндах, но при этом светило яркое солнце, было совсем тепло, и рядом с
Камнем цвели цикламены. Змей и Ворон помирились, в сущности, по этому сну
выходило, что они и не ссорились никогда, и все были веселые и счастливые и
обсуждали предстоящую женитьбу Ветра. Жениться он должен был почему-то на
белочке, на той самой, с которой так усиленно флиртовал в реальной жизни Ворон.
Но Ворон во сне совсем не ревновал, наоборот, радовался и за старого приятеля,
и за свою подружку – многодетную мать. В общем, все было здорово!
Проснулся Камень оттого, что Ворон осторожно тюкал его
клювом по макушке.
– Просыпайся, соня, – вполголоса приговаривал он.
– Я не сплю, – хриплым со сна голосом отозвался
Камень. – Так, задремал немного. Ну, что там, рассказывай.
– Родила! – с гордостью объявил Ворон, словно в
том была его несомненная заслуга. – Еще в августе. Мальчика. Назвала
Костиком.
– А отчество? Отчество-то у него какое? Ты в
свидетельство о рождении заглянул?
– Сергеевич он. Как Станиславский.
– Как кто?
– Константин Сергеевич Станиславский. Был там у них
такой театральный деятель, жутко знаменитый, у него даже какая-то своя особая
система была, так и называлась: система Станиславского.
– А кто ж такой этот Сергей? Ты его видел?
– Нет. Рядом с Лариской никакого Сергея нет, я хорошо
посмотрел. Какой-то случайный партнер, наверное.
– Плохо, – расстроился Камень. – Значит, за
отца ребенка она замуж не выйдет. Жалко.
– Да чего ты жалеешь-то ее? Может, он охламон
какой-нибудь или вообще бандит, мы же не знаем. Может, без него-то ей и лучше
будет.
– Может быть, – согласился Камень. – Но одной
ей в любом случае лучше не будет. Как она с ребенком управится? Бабки нет,
помочь некому, отец сам как второй ребенок, за ним глаз да глаз нужен.
– А Люба на что?
– Ну ты вообще! – задохнулся от возмущения
Камень. – Мало Любе мучений со своими и чужими детьми, мало она на
Ларисину семью сил потратила, так она еще и ребенком ее должна заниматься? Ты
что выдумал?
– Ничего я не выдумал, – оскорбленно отозвался
Ворон. – Что есть, то и говорю. Моя Любочка не может бросить соседку на
произвол судьбы, она же помнит, как они с Родиславом перед девочкой виноваты и
перед ее отцом тоже виноваты. Твой Родислав, – Ворон сделал упор на слове
«твой», – конечно, морщится, маленький пищащий и какающий комочек ему
совсем не нравится, но куда ж деваться. А Люба помогает вовсю.
– Черт знает что! Неужели у Ларисы совести не хватает
оставить соседей в покое? Вроде взрослый человек, сама должна все понимать.
Должен же быть какой-то предел.
– Вот и видно, что ты в людях ничего не понимаешь, а в
женщинах – особенно. Тем более в матерях. Какая совесть может быть, какой
предел, когда есть ребенок, в котором сосредоточено все счастье, вся жизнь,
весь ее смысл? Женщина, защищающая своего малыша, не знает ни совести, ни
пределов, заруби это на своем каменном носу. Если ребенок ночью просыпается и
истошно плачет, Ларисе начинает казаться, что у него что-то болит, что он
заболел страшной неизлечимой болезнью, что он вообще уже умирает, она жутко пугается
и начинает звонить Романовым: мол, тетя Люба, я боюсь, можно, я к вам приду?
Что Любе отвечать? Что нельзя? Мол, справляйся сама, как умеешь, а нас оставь в
покое? Конечно, она разрешает Ларисе прийти, и не просто разрешает – велит
немедленно приходить, сама смотрит ребенка, успокаивает, укачивает. Люба двоих
вырастила, у нее опыт, и потом, у нее интуиция, она если чего и не знает, то
точно чувствует. Во всяком случае, она всегда правильно угадывает, от чего
малыш кричит: от боли, от голода, от жажды, от страха или еще от чего.
– А Геннадий как к внуку относится? Радуется, что дедом
стал?
– Ну прям! Он вообще, по-моему, не очень понял, что его
дочка ребенка родила. Вернее, так: он понял, что Лариска родила, но что это
означает для него лично – не допер.
– Это в каком же смысле? – прищурился Камень.
– Да в том смысле, что пить-то надо бросать и дочери
помогать сына растить. Это ему в его пьяную голову даже не пришло. Как пил –
так и продолжает, и буйствует по-прежнему. Теперь уж Лариска не терпит, как
раньше, чуть что – сразу к Романовым бежит. За себя-то она не особо боялась,
могла отцу и сдачи дать, а теперь у нее маленький ребеночек на руках, им
рисковать она не может. Вот и приходит, когда днем, а когда и среди ночи. В
общем, только-только у Любы с Родиславом жизнь как-то наладилась, так
пожалуйста: новое беспокойство.
– Как же она наладилась, когда с Колей неизвестно
что? – возразил Камень.
– Ох ты, господи! – вздохнул Ворон и укоризненно
покачал головой. – Вот как ты есть Камень, так и рассуждения у тебя
каменные. Если от тебя кусок отколоть – он обратно прирастет?
– Разумеется, нет.
– А то место, откуда этот кусок откололся, затянется?
– Тоже нет. Это же очевидно.
– Правильно. Потому что ты – Камень. Ты так устроен. И
судишь о людях по себе. А люди устроены по-другому, они живые, понимаешь? И
раны у них затягиваются. Отстриженные волосы отрастают, ногти тоже, шрамы
сглаживаются. Человек – это подвижная система. Человек может ко всему
привыкнуть. В первый момент ему все кажется очень страшным и болезненным, а
потом он привыкает, примиряется и ощущает уже не так остро. А то и вовсе не
ощущает. Колька уже почти год как сбежал. Сначала, первые несколько месяцев,
было ужасно. А потом привыкли. Раз не сообщают из милиции, что нашли труп,
значит, жив. И слава богу.
Камень удрученно вздохнул. Нет, никогда ему до конца не
понять этих человеков. Уж больно странно они устроены.
– Ты, наверное, устал, отдохнуть хочешь? –
осторожно спросил он Ворона.
– Да я в порядке, – бодро откликнулся тот. –
Какая такая усталость в мои-то годы? Что я, старая развалина, по-твоему? Я в
ноябрь девяносто шестого хочу слетать, не возражаешь?
– А что там?
– Ну, там может про Николая Дмитриевича что-нибудь
интересное выплыть. Все-таки переименование праздника – это тебе не кот начхал.
Камень вспомнил, что в девяносто шестом году указом
президента праздник годовщины Великой Октябрьской социалистической революции
был переименован в День примирения и согласия. Пожалуй, Ворон прав,
генерал-лейтенант Головин не мог остаться к этому равнодушным.
* * *
Переименование праздника Николай Дмитриевич воспринял как
пощечину и долго не мог успокоиться.
