Из задумчивости его вывел робкий голос Ворона:
– Камешек, а Камешек?
«Ну точно, сейчас начнет чего-нибудь просить или
признаваться в ошибках и каяться, – подумал Камень. – Ишь ты,
«Камешек». А как что, так сразу «дубина стоеросовая» или «пень замшелый».
Подхалим».
– Чего тебе?
– Лелю жалко, – проныл Ворон. – Ведь правда
же?
– Не знаю, – равнодушно ответил Камень. – Мне
не жалко. Чего ее жалеть? Молодая, красивая, здоровая, образованная, родители
живы, жилье есть, с голоду не помирает. У нее все в полном порядке. Не вижу
никаких оснований для жалости.
Камень чуял, к чему дело идет, но упорно делал вид, что ни о
чем не догадывается.
– А Вадим? Ведь у них такая любовь!
– А что Вадим? Вадим женился на своей условной
беременной девушке, как делают все порядочные мужчины.
– Но он же ее не любит! Он Лелю любит!
– Это ты с чего так решил? С того, что между ними искра
пробежала? Как пробежала, так и убежала, – ехидно скаламбурил
Камень. – Искра убежала, а беременная жена осталась, вот и весь сказ. Не
морочь мне голову.
– Нет, буду, буду морочить! – взвился
Ворон. – Это большая настоящая любовь, это подлинное чувство, которое
может сделать людей счастливыми! И ты не имеешь права закрывать на это глаза!
Ты должен вмешаться!
– Я – что? – Камень зло прищурился. – Я
должен? Кому? Тебе, что ли?
– Мировому порядку ты должен! Истинной любви ты должен,
вот кому! Люди, самой природой предназначенные друг для друга, просто обязаны
встретиться и быть вместе, иначе мироздание рухнет. Ну пожалуйста, Камешек,
сделай, как я прошу. Пусть у Вадима не будет беременной невесты, чтобы ему не
пришлось на ней жениться. Пусть Леля познакомится с ним хотя бы на день раньше
того момента, когда та девушка сделается беременной. Пусть они поженятся и будут
счастливы. Ну что тебе, жалко?
– Нельзя, – отрезал Камень. – И не проси.
– Но почему?
– Я тебе тысячу раз объяснял. Нельзя – и всё. Пусть
идет как идет. А вдруг жена Вадима беременна гением, который сделает важное
научное открытие и спасет человечество? А вдруг… Да мало ли. Не буду я перед
тобой бисер метать, мы с тобой уже столько раз это обсуждали, что даже скучно.
И не поднимай больше этот вопрос.
– Ты злой, – обиженно заявил Ворон. – И
недобрый.
– Да, – согласился Камень. – Я такой. Но я,
кроме того, еще и умный, и справедливый, и дальновидный. А ты – нет.
– Камешек…
– Я всё сказал. Или давай дальше смотреть, или лети к
своей белочке, а мне на мозги не капай.
Ворон понурился, попереминался с лапки на лапку.
– Ладно, давай смотреть. Только чур – я сразу в
двухтысячный год полечу, ладно? Мне в девяносто девятом надоело, когда мы с
тобой сериал про спортсмена смотрели, на девяносто девятом надолго застряли, у
меня от этого года уже оскомина, я там все наизусть знаю до последнего дня, до
отставки Ельцина. А в двухтысячном уже Путина выбирали, там как-то поживее дело
пошло. Хорошо? Не возражаешь?
– Не возражаю. Только смотри, насчет Романовых ничего
важного не пропусти.
* * *
В качестве руководителя службы экономической безопасности
Любовь Николаевна Романова чувствовала себя отлично. Тут было где развернуться
ее деловой фантазии и интуиции и было на чем применять огромный опыт и глубокие
знания. Андрею Бегорскому не пришлось жалеть о принятом решении.
Теперь она часто задерживалась на работе и иногда приезжала
домой даже позже Родислава. Приезжала – и вставала к плите, бралась за тряпку и
пылесос, стирала, убирала, гладила, спать ложилась далеко за полночь, вставала
рано и все время не высыпалась. Иногда она чувствовала, что больше не может
бороться со сном, и договаривалась с Бегорским, что возьмет свободный день
среди недели, а в воскресенье выйдет на работу.
И в воскресенье, 27 августа 2000 года, Люба сидела в своем
кабинете, который теперь располагался уже не на шестом, а на четвертом,
«руководящем» этаже административного здания холдинга «Пищевик», и составляла
план внеочередной проверки Иркутского филиала, где, как ей казалось, шли
хищения. Около половины шестого позвонил отец.
– Любочка, ты где?
Вопрос был закономерным: отец звонил на мобильный телефон.
– Я на работе.
– Почему в воскресенье?
– Много работы, папа. Как ты?
– Не обо мне речь. Любочка, ты ничего от меня не
скрываешь?
– Господи, папа, – рассмеялась она. – Что я
могу от тебя скрывать? Я на работе, можешь перезвонить на городской телефон и
проверить.
– Я не об этом. Ты ничего не слышала? Ничего
тревожного?
Люба растерялась. В чем дело? Что отец имеет в виду?
– Телевизор не работает, все телепрограммы отключаются,
НТВ пропало, «Культура» не показывает, а теперь уже и Первого канала нет, и
«России» тоже. Люба, скажи прямо: началась война? На нас напали? Где ты на
самом деле?
Ей стало страшно. Во время работы она не включала ни
телевизор, ни радио, посторонние звуки мешали сосредоточиться. А вдруг, пока
она тут сидит и пишет планы, случилось что-то страшное? Или у отца просто
забарахлил телевизор? Или антенна на крыше дома сломалась? Надо немедленно
проверить.
– Сейчас, папа, минутку, я проверю.
Она поискала на заваленном бумагами столе пульт, нашла,
нажала кнопку. Ни по одному каналу трансляции не было. Люба почувствовала, как
сердце оборвалось на мгновение и снова забилось, но уже не в груди, а где-то в
горле. Значит, дело не в телевизоре и не в антенне. Она включила радио. Ведущий
мирно беседовал с гостем студии о причислении к лику святых Русской Православной
церкви последнего российского императора Николая Второго и членов его семьи.
Канонизация состоялась дней десять назад на Архиерейском соборе, новость не
была свежей, и это как-то успокоило Любу. Значит, ничего более острого на
текущий момент не произошло. На всякий случай она нажала кнопку и переключила
канал и сразу услышала:
– …Возгорание произошло около пятнадцати часов по
московскому времени…
Горела Останкинская телебашня. Поэтому отключились каналы.
Слава богу, не война. Всего лишь пожар.
Отец в первый момент успокоился, но потом снова
заволновался.
– Ты правда на работе? – с тревогой в голосе
спросил он.
– Ну а где же?
– Ты не в Останкино?
– Папа, что мне делать в Останкино? Я же не политик и
не телезвезда. Успокойся, пожалуйста.
– Что? Что? Я плохо тебя слышу, Любочка! Алло!
– Папа…
