– Хочешь, я приеду за тобой?
– Не нужно.
– Или давай я позвоню Родику и скажу, чтобы он приехал
и забрал тебя с работы. Ты там совсем одна… Я ведь не хотела тебе говорить…
лучше бы, чтобы ты была с Родиком… такое известие, а ты одна…
Аэлла все говорила и говорила, но Люба не слушала ее. Сердце
билось в груди мощными частыми толчками, которые отдавались в горле и в висках.
Она с недоумением посмотрела на зажатую в руке телефонную трубку и положила ее
на рычаг. Ей хотелось закричать в голос, изо всех сил, закричать, завыть,
забиться в слезах, и чтобы ни перед кем не было стыдно, чтобы не нужно было
сдерживаться и сохранять приличный вид. Ей нужно было выплеснуть всю боль, все
свое накопившееся за несколько лет напряжение и внезапно обрушившееся на нее
горе. «Я больше не могу, – подумала Люба. – Я больше не выдержу. Я
сойду с ума».
Почти ничего не видя от застилавших глаза слез, она ощупью
вышла в маленькую комнату отдыха, дверь в которую располагалась прямо за ее
креслом, бросилась на диван, прижала к лицу кожаную подушку, вцепилась в нее
зубами и издала глухой протяжный вой. Грудь разрывалась, виски ломило, внутри
разливалась леденящая пустота.
Через четверть часа Люба Романова вышла из комнаты отдыха в
кабинет и перезвонила Аэлле.
– Прости, что бросила трубку. Не справилась с
собой, – устрашающе ровным голосом произнесла она.
– С ума сошла! Не вздумай извиняться. Я все понимаю. Ты
действительно не хочешь, чтобы я приехала? Подумай как следует.
«Хочу, – подумала Люба. – Конечно, я хочу. Хочу,
чтобы приехала ты, и Родислав тоже чтобы приехал, и чтобы он все узнал не от
меня, и чтобы пережил этот удар один, без меня, потому что у меня нет сил его
поддерживать и утешать, и у меня нет сил набраться мужества и сказать ему. Я
больше не могу. Я больше ничего не могу. Я умерла».
– Спасибо, Аэлла, я справлюсь.
«Я не справлюсь. Я больше никогда ни с чем не справлюсь. Я
не смогу быть поддержкой ни Родику, ни Лельке, ни папе. У меня больше нет сына.
Господи!!!»
Она тупо смотрела на разложенные на столе бумаги. Зачем они
здесь? Что она делала? Составляла какой-то план… Какой? Зачем? Для чего? Какое
это все имеет значение, когда Коли нет… Надо позвонить Бегорскому, сказать, что
план, который он ждет завтра с утра, не будет готов. Андрей спросит: а когда?
Что ему ответить? Что никогда? Придется ему все объяснять, но у нее нет сил,
она не сможет произнести вслух страшные слова о том, что Колю… Нет, она не
только вслух, она и мысленно их произнести не может. А как же Родик? Как ему
сказать? Или не говорить? Не расстраивать? Пусть поживет еще несколько дней в
покое, пока она наберется сил и сможет сказать ему.
Это было очень соблазнительно. Пересидеть здесь еще пару
часов, постараться окончательно прийти в себя, налепить на лицо выражение покоя
и безмятежности и вернуться домой. Никому ни о чем не говорить. Покормить
ужином, посидеть перед телевизором и лечь спать. А завтра уйти на работу и
погрузиться в повседневные заботы. Хотя нет, посидеть перед телевизором не
удастся, телеканалы прекратили вещание в связи с пожаром. Ну, можно посмотреть
какое-нибудь кино на видике. Получится ли у нее? Надо постараться. Может быть,
ей даже удастся закончить план, чтобы завтра утром отдать его Андрею, тогда
можно сегодня не звонить и ничего не объяснять.
Люба стала всматриваться в текст на лежащем перед ней
листке, но ничего не понимала. Снова зазвонил телефон.
– Любаша… – голос Родика ударил в ухо и
захлебнулся. – Я все знаю.
– Откуда?
– Мне позвонил Бегорский. А ему – Аэлла. Как ты там
одна? Хочешь, я приеду?
– Не нужно, Родинька. Я уже ничего. Поплакала, и стало
полегче. Я скоро вернусь.
– Андрей сказал, чтобы ты завтра не выходила на работу.
Сиди дома, сколько тебе нужно. И возвращайся быстрее.
Он просит ее вернуться. Он хочет быть рядом, когда ей плохо.
«Нет, – тут же поправила себя Люба, – он хочет, чтобы Я была рядом,
когда ЕМУ плохо. Да какая разница? Главное, что он все знает. И что мы вместе».
– Леля дома? – спросила она.
– Дома. Я ей уже сказал.
– Как она?
– Плохо. Ушла к себе и плачет. Приезжай быстрее, Любаша.
– Хорошо, – пообещала она, – сейчас выезжаю.
Она позвонила водителю и через десять минут села в машину.
Город жил своей обычной жизнью, летним воскресным вечером на дорогах было мало
автомобилей, дачники начнут возвращаться попозже, и пешеходов на улицах тоже
было немного. Люба по привычке смотрела на идущих людей, какой-то молодой
мужчина показался ей похожим на Колю, сердце привычно дернулось и тут же
оборвалось: всё, теперь можно не смотреть на пешеходов в надежде увидеть сына,
он никогда не пройдет по этим улицам, и ни по каким другим улицам он тоже не
пройдет. Его больше нет. Совсем нет. Нигде.
Это невозможно было осмыслить. С этим невозможно смириться.
И ей казалось, что с этим невозможно будет жить.
* * *
Прошло несколько дней, прежде чем Люба решилась поговорить с
Тамарой, которая пока ничего не знала о смерти своего племянника Николаши.
Она приехала к отцу, выбрав вечер, когда Тамара не работала:
у той был график «два дня через два с девяти утра до девяти вечера».
Телевидение по-прежнему не работало, и Люба захватила с собой несколько
видеокассет с любимыми фильмами отца, чтобы чем-то занять старика, пока она
попробует уединиться с сестрой. С выбором кассет она угадала, Николай
Дмитриевич обрадовался и сразу попросил поставить ему «Освобождение» Озерова.
Услышав про Колю, Тамара тихо охнула и схватилась руками за
голову.
– Бедная моя, бедная, – приговаривала она,
раскачиваясь из стороны в сторону. – Как же ты с этим справишься?
– Справлюсь, – слабо улыбнулась Люба. – Мне
деваться некуда, придется справиться.
– А как Родька?
– Ничего, держится. И в целом все ничего, Тома, ты за
нас не волнуйся.
– А как быть с папой? Ты ему скажешь?
– Ни за что! Он этого не переживет. Да и как сказать?
Колька же якобы за границей, работает по контракту. Если сказать, что он там
погиб, то встанет вопрос о транспортировке тела и о захоронении.
– Ты права, – согласилась Тамара. – Что же мы
ему скажем?
– Ничего, – вздохнула Люба.
– Как – ничего?! Совсем ничего?
– Совсем.
– И будем делать вид, что Коля жив?
– Придется.
Тамара долго молча смотрела на сестру, словно стараясь
понять, не снится ли ей этот чудовищный в своей нелепости разговор.
– То есть ты, – медленно произнесла она, –
собираешься на папины вопросы о Коле отвечать, что у него все в порядке, что он
звонил из… откуда?
