На следующий день после похорон Николай Дмитриевич вместе с
Родиславом и Андреем Бегорским уезжал в Москву.
– Тамара, – сказал Головин, обнимая осунувшуюся и
как будто ставшую еще меньше ростом старшую дочь, – если тебе будет трудно
здесь – возвращайся ко мне, будем жить с тобой вдвоем. Мы теперь с тобой оба
вдовые и всегда друг друга поймем. Я понимаю, у тебя здесь работа, свое дело,
друзья, но если тебе покажется, что рядом со мной тебе станет легче, –
знай: я всегда тебе рад.
– Спасибо, папа. Я вряд ли вернусь, но все равно
спасибо, – ответила Тамара, глядя на отца сухими тусклыми глазами.
Люба осталась с сестрой еще на пару дней. Тамара держалась
стойко, совсем не плакала, постоянно делала что-то по дому, но Люба видела, что
мысли ее по-прежнему с мужем. Сестра то сыпала муку в кастрюлю с бульоном, то
включала воду в ванной и не могла вспомнить, что собиралась делать, не то
принять душ, не то постирать, не то просто умыться.
– Тома, как же ты будешь работать? – озабоченно
спрашивала Люба. – Тебе нужно взять отпуск хотя бы на месяц, а лучше – на
два, прийти в себя, хоть как-то восстановиться. Сейчас ты ни на что не
годишься.
– Ничего, – отмахивалась Тамара, – я
справлюсь. Это я такая расслабленная, потому что ты рядом. Как только ты
уедешь, я соберусь, возьму себя в руки и начну работать. Работа – хорошее
лекарство, наверное, самое лучшее. Не волнуйся за меня, я справлюсь, я же
Стойкий Оловянный Солдатик, – она вымученно улыбнулась.
– Тома, – осторожно начала Люба, – тебе,
наверное, теперь сложно будет высылать мне каждый месяц двести рублей. Гриши
больше нет, тебе твои собственные доходы не позволяют…
– Глупости, – оборвала ее Тамара. – Мои
доходы мне позволяют.
– Но…
– Любаня, ты пойми, – Тамара заговорила мягко и
будто даже просительно, – мне сейчас очень трудно. И еще долго будет
трудно. Мне нужно искать любые способы уцепиться за жизнь, будь то работа или просто
помощь кому-то. А ты – не кто-то, ты моя сестра, единственная, младшая,
любимая, и твои проблемы – это и мои проблемы тоже. Позволь мне поучаствовать в
их решении. Если я буду знать, что должна кровь из носу заработать столько,
чтобы прожить самой и отослать двести рублей тебе, я буду работать как
проклятая, без сна и отдыха, я буду думать только о работе, о своем салоне, о
своем деле, и это меня сейчас спасет. Понимаешь? Если ты отнимешь у меня эти
злосчастные двести рублей, я начну думать, что моя работа никому не нужна и я
сама никому не нужна, вот была нужна Грише, а теперь его нет – и я не нужна
никому. У меня сейчас трудный период, как всегда бывает после потери близкого:
пропадает мотивация. Зачем жить? Зачем работать? Зачем стремиться к успеху, к
заработку? Зачем все это, если в жизни больше нет самого главного? Все теряет
смысл, больше нет цели. Мне самой мало что нужно, и в принципе, все, что мне
нужно, у меня уже есть. Есть квартира, есть машина, есть мебель и одежда, на
кусок хлеба я заработаю, даже если буду трудиться спустя рукава, потому что ем
я мало, а работа моя стоит очень дорого. Ну и что мне останется, если я буду
знать, что эти двести рублей больше не нужны? Я скачусь в пропасть – даже
глазом моргнуть не успею. Ты этого хочешь?
Этого Люба, конечно же, не хотела. И уезжала она из Нижнего
Новгорода хотя и с тяжелым сердцем и с болью, но в то же время с уверенностью,
что с сестрой все будет в порядке. Тамара справится.
* * *
Ворон рыдал, завернув шею и спрятав голову под крыло. Ветер
лил горючие слезы, орошая Камня потоками холодного декабрьского дождя, который
замерзал на лету и, превращаясь в колючие снежинки, сыпался и забивался Камню в
ноздри и уши. Сам Камень хранил суровое молчание, изображал мужественность и
судорожно глотал слезы, стараясь, чтобы друзья не заметили его слабость. Не
пристало рассудительному философу проявлять эмоции и всяческую мягкотелость.
– Бедный Григорий! – отчаянно всхлипывал Ветер,
который, напротив, эмоций своих не стеснялся и проявлял их всегда весьма бурно. –
Такой хороший был человек! И Тамару сделал счастливой, и людей делал красивыми,
и вообще… У кого только рука на него поднялась? И Тамару жалко ужасно, я по
вашим рассказам представлял себе, какая она красивая, интересно одетая, модно
причесанная, со сверкающими глазами, с улыбкой, а теперь она стоит как
маленькая сгорбленная старушка! Просто сердце разрывается.
Ворон извлек голову из-под крыла и смахнул слезы, капающие с
клюва.
– Тамару ему жалко! – сиплым от рыданий голосом
огрызнулся он. – Посмотрите на него, на этого жалельщика! А Любу тебе не
жалко? Моя Любочка, по-твоему, что, с боку припека к этой трагедии? Мало ей
своих проблем с Родиславом и его детьми, с Николашей, с соседом Геннадием и его
семейством, так еще на нее сваливаются овдовевшая и убитая горем сестра и
внезапно сломленный папаня. Ну куда ей еще и это? Откуда силы взять?
– Нашел кого жалеть, – простонал Ветер. – У
Любочки твоей ненаглядной, между прочим, муж есть и двое детей, а у Тамары
никого. Никого! Ты хоть это понимаешь, чернокрылая твоя душонка? Она совсем
одна остается, одна как перст, никому не нужная, одинокая и всеми брошенная.
Скажи, Камешек! Чего ты молчишь? Скажи этому моральному уроду, кого тут надо
жалеть. Ты у нас в авторитете, как скажешь – так и сделаем.
Камень откашлялся, пытаясь настроить голосовые связки таким
манером, чтобы друзья не услышали старательно подавляемых слез.
– Я не имею никакого морального права указывать вам,
кого надо жалеть больше, а кого меньше, – неторопливо начал он. –
Императивы в таком деле неуместны. Внесу лишь некоторые коррективы.
– Ну, запел, – недовольно протянул Ворон. –
Ты будто лекцию в университете читаешь. Мы про человеческие чувства говорим, и
будь любезен использовать нормальную лексику, чтобы не создавалось ощущения,
что мы участвуем в научной дискуссии.
– Ага, – тут же подхватил Ветер, – ты уж
попонятней говори, Камешек, образованность нам свою не показывай, а то у меня
лично может развиться комплекс неполноценности.
– Уроды, – проворчал Камень. – Вот ведь
уроды, право слово. Мы о серьезном говорим, даже о грустном, а вам все
хиханьки. Но если вам интересно мое мнение по обсуждаемой проблеме, то скажу,
что насчет Тамары ты, Ветер, не прав категорически. Да, у нее нет детей, а теперь
нет и мужа. Но у нее есть отец, с которым она, слава богу, помирилась, у нее
есть сестра и племянники, у нее есть любимая работа и свой бизнес, и, в конце
концов, у нее есть друзья. И пассаж насчет того, что у Тамары никого нет, я не
принимаю. Почему это она одинокая, никому не нужная и всеми брошенная? С чего
ты это взял? Из рассказа Ворона это никоим образом не следует. Да, она горюет,
да, ей больно, она потеряла близкого и любимого человека, но насчет
брошенности, ненужности и одиночества – я не согласен. А вот кого на самом деле
ужасно жалко, так это старика Головина.
– Чего его жалеть-то? – удивился Ветер. – Он
Григория никогда особо не любил, сперва вообще за человека не считал, потом
вроде примирился, но искреннего расположения к нему все равно не испытывал, так
только, терпел. Так что для Головина смерть зятя – это и не утрата вовсе.
