– Не очень.
– Предлагала встретиться еще?
– Предлагала.
– Будешь?
– А почему это так тебя интересует?
– Ну, ты же не чужой мне человек.
– Вот и пригласила бы в гости нечужого человека.
– В театр иду. Попросить тебя хотела, одна моя подруга…
– Может, хватит с меня твоих подруг?
– А как же клятва Гиппократа?
– Завтра в девять, сменная обувь, пеленка, натощак.
И он повесил трубку.
Я испытывала беспокойство и муки совести.
Между нами говоря, Сологуб действительно довольно противная баба. И душенька Остин слишком хорош для нее. Но что теперь будет с моей заметкой? Как она поступит с ней? Однако звонить ей и спрашивать было бы с моей стороны опрометчиво. В любом случае об этом я могла подумать завтра.
Тем временем прическа была готова. Я осыпала Филонову комплиментами, и та, польщенная, ушла к себе.
Я сделала макияж. Долго и тщательно рисовала стрелку на верхнем веке.
Не спеша водрузила себе на шею новообретенные бриллианты, надела колготки, платье, бабушкины шелковые перчатки на двадцати четырех пуговицах, палантин и… кеды. В руки взяла бабушкин же, украшенный бисерными попугаями ридикюль. Выглядела я безумно, но весело. Не хватало последнего штриха. Я стала обзванивать парфюмерные магазины с вопросом, выпускают ли еще духи «Интерди» фирмы Givenchy, которые были созданы специально для Одри. Мне сказали, что самые старые духи Givenchy, которые продаются сейчас в магазинах, – это «Амариж». Я попросила Филонову сходить мне за духами. Она поворчала, но сбегала, благо магазин – через дорогу.
Мой перфекционизм радовался вместе со мной.
Я вызвала такси и отправилась в театр. Перед выходом я хлопнула для смелости пятьдесят грамм виски и заела их жвачкой.
Глеб в белом плаще стоял справа от консерватории, прислонившись к своему оцинкованному зверю.
Он подал мне руку, чтобы помочь выйти из машины.
Такси уже давно уехало, а он все держал мою руку в своей, осматривая меня сантиметр за сантиметром.
– Безупречно, – наконец произнес он.
– Это хорошо или плохо? – спросила я и чуть приподняла подол платья, чтобы обратить его внимание на кеды.
– А, да, сейчас.
Глеб распахнул широкую дверь и жестом пригласил меня сесть на водительское место. Открыл противоположную дверь, взял пакет и вернулся ко мне.
Он вынул из пакета коробку. На ней было написано «Jimmy Choo».
Это были не мои туфли.
Он присел передо мной на корточки. Полы плаща упали на асфальт, но он этого даже не заметил.
Расшнуровал правый кед, погладил мою ногу по подъему, затем каждый палец. Я умирала от неловкости.
– Э-хе-хе, – пробормотала я голосом Бивиса, – надеюсь, мои ноги не слишком воняют.
– Что? – переспросил Глеб, явно поглощенный своим занятием.
– Ничего, – ответила я.
Затем он достал из коробки чрезвычайно изящные шпильки того же цвета, что и платье, и обул меня. Подошли идеально. Нигде не жало и не терло.
Он не говорил комплиментов. Но это и не требовалось.
Он предложил взять его под руку. Мы пересекли площадь. Пока мы шли, я разглядела морщинки у его глаз, шрамик под ухом и красное пятнышко на щеке. Глеб переставал быть глянцевой картинкой и обретал черты реального человека.
– А цветы? – вдруг вспомнила я.
– Да-да.
Глеб вернулся к машине и достал оттуда огромный букет белых лилий.
– Мои любимые цветы, – ляпнула я неосторожно.
Он протянул мне букет.
– Нет, – возразила я, – это – Ульяне Вячеславовне, а мне – в другой раз.
Лопаткина танцевала божественно, чего нельзя было сказать о ее коллегах.
По идее, балет – не самое высокодуховное зрелище на свете. Короткие юбки, голые ноги.
Первая картина «Лебединого озера» – просто веселые танцы. Их отличие от других видов танца только в особенностях хореографии, довольно архаичной, и технике танцоров, вполне поддающейся воспроизведению. Казалось бы – ничего более. Спорт, где самый лучший тот, кто выше прыгает или у кого лучше растяжка, то и другое при наличии музыкального слуха или на худой конец чувства ритма.
Но все это перестает иметь значение, когда на сцену выходит Лопаткина. С этого момента высококачественное, но, в сущности, сугубо телесное, физическое действо вдруг приобретает какой-то совершенно определенный глубокий, порой даже мистический смысл. И каждый раз, когда заканчивается первое действие, я думаю: «Это был ангел, сможет ли она во втором акте показать демона?» И она может.
Место Глеба было в седьмом ряду партера. Я подошла к нему.
– Вы не находите, – спросила я его, – что наибольшее удовольствие испытываешь, когда видишь плод творчества таланта, который сумел правильно самореализоваться? Все-таки ни перепрыгнувшая через голову заурядность, ни вспышки дарования при отсутствии вложенного труда не могут дать того наслаждения, которое дает созерцание подлинного таланта, развившегося до своего максимума.
– Да, – согласился он со мной, – это именно тот случай.
В фойе к нему подошел знакомый. Это был довольно модный молодой человек.
Они пожали друг другу руки.
– Я вот думаю, – сказал тот, – сколько мог Чайковский заработать на рингтонах? Все мелодии растащены.
– Во втором акте их будет еще больше, – ответил Глеб.
– Я в Москву еду, хочу посмотреть шоу Волочковой.
– Такой балерины не существует. – Глеб смерил собеседника ледяным взглядом.
Как мне хотелось расцеловать его за эти слова!
Во втором антракте мы немного поспорили, откуда лучше смотреть балет – из царской ложи или из партера. Потом сошлись во мнениях, что те, кто дает театру средства, не должны доверять личному вкусу Гергиева. Ведь как известно, худрук театра обожает оперу и тратит на нее все деньги, которые имеет. Однако опера наша по-прежнему позор, взять хотя бы недавнюю премьеру «Кармен», где имеет какую-то ценность только сценография.
Балет же, наше национальное достояние, гибнет.
Окружающие смотрели на нас с любопытством. Некоторые с одобрением, другие, фанаты Валерия Абисаловича, с осуждением. Нас это забавляло.
– Когда я убирала в квартире Гергиева… – начала было я. Хотела рассказать про его мать, которая единолично правит в доме, властную, но, скажем так, сильно провинциальную кавказскую женщину… однако вовремя осеклась, и Глеб, к счастью, снова не услышал мои слова, потому что в это время раздался звонок, приглашающий на следующий акт.
