Она была абсолютно невероятных размеров. Весила не менее ста килограммов.
– Здравствуй, солнышко. Цветешь? Не то что мы, грешные.
– Здравствуй, Ленка. Признайся, капризничаешь, гулять не ходишь, лежишь?
– Я выкинуть боюсь. Два раза выкидывала, в прошлом году и в позапрошлом.
– Тогда лежи, вопросов нет. Подарок вот тебе принесла.
И я развернула ягненка.
И тут произошло чудо. Глаза Елены засверкали, она с неожиданным проворством выхватила у меня из рук скульптурку и закружилась с ней в танце.
– Это же Евгений Чарушин, сорок девятый год. Какая прелесть!
Она бросилась в комнату, мы с Благовещенским за ней, там она устремилась к стеклянной икейской витрине, стоявшей на самом почетном месте, где она складировала свои сокровища.
– Вот. Любуйся моими детками.
Фигурок было много. На одной полке были собраны медведи бурые и белые разных размеров, на другой разнообразные птички, на третьей всякой твари по паре, на четвертой, нижней, стоял лось, такой же, как у моей бабушки. Ягненок присоединился к нему.
– А сколько стоит такой лось?
– Сто баксов. В нем много мелких деталей, рога там, поэтому целых, без сколов, мало сохранилось. Но цены растут, на будущий год будет стоить сто двадцать.
– Слушай, когда появится малыш, тебе придется все это убрать повыше.
Она посмотрела на свой живот почти с ненавистью.
Почему-то сегодня я вела себя удивительно бестактно.
За чаем я выслушала лекцию о ломоносовском фарфоре, его химическом отличии от других сортов, о художниках, в разное время лепивших формы, о состоянии рынка старых фигур, о фигурках по формам Шемякина, которые он сделал по мотивам своего «Щелкунчика» в Мариинке. И так дальше. Настроение Елены было прекрасным, лицо прояснилось.
Когда я собралась уходить, Благовещенский долго благодарил меня за произведенный эффект и винился, что ничего для меня не сделал.
– Я прошу тебя об одном, – сказала ему я перед уходом. – Позвони Сологуб, заинтересуй ее чем-нибудь, пусть она возьмет мои заметки. Я ей отослала на прошлой неделе. А она не хочет их публиковать.
– А хорошие заметки?
– Нормальные.
– Хорошо, нажать на Сологуб через комитет по печати я могу. Твои заметки возьмут, будь уверена.
Мы расцеловались, и я уехала домой.
Дома я закончила съемку сокровищ. Ягненка пришлось стереть.
«А сто баксов-то были не лишние», – подумала было я. Но радость, которую испытала при виде ягненка Ленка Благовещенская, была значительно ценнее.
* * *
И тут мне позвонила Райко. Коллега по работе. Она миловидная молодая девушка, поэтому работает в основном официанткой по разовым приглашениям для кейтеринговых ресторанов на больших вечеринках во дворцах или других залах. А уборкой занимается от случая к случаю.
Голос ее был совсем охрипшим.
– Янушкевич, выручай. Никто в воскресенье не соглашается меня подменить.
– А где подменять-то?
– Бал-маскарад в Екатерининском дворце.
– А что за публика?
– Одни иностранцы, принцы европейские, да еще вроде Влад Монро. День рождения богатой английской наследницы. На экзотику приехали.
– Старовата я для Золушки.
– Ну спаси меня, подведу – в другой раз не позовут.
– Там форму выдают?
– У меня дома форма.
– Во сколько начало?
– В пять надо быть там.
– И до скольки?
– До упора.
– Сколько платят?
– Пятьсот рублей.
– Обдираловка.
Аня Янушкевич советует:
Фарфоровые статуэтки с величайшей осторожностью протирают мягкой влажной тканью. Особенно аккуратно следует обращаться с фигурками, расписанными над глазурью. Такие статуэтки лучше вообще не мочить, может пострадать роспись.
Глава 14
Воскресенье
Утро пришлось посвятить уборке собственной квартиры. Последствия моей плодотворной творческой деятельности захламили мое жилище весьма основательно.
Где, интересно, сейчас Глеб, подумалось мне. Жаль, что нельзя позвонить ему и сказать: «Знаете, а я раздумала выходить замуж и переезжать в Москву. И вообще, что вы там хотели объяснить про наш так называемый секс?»
Нужно было что-то придумать, как-то войти с ним в контакт. А может, не стоит? Лишь только я снова вспоминаю тот ужасный вечер, как мне становится ясно, что ни в коем случае не следует к нему приближаться. Нет мужчин, и пес с ними. Найдутся. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра. Да и какие наши годы, всего лишь четвертый десяток разменяла… Но я запретила себе плакать. Раз и навсегда.
В процессе уборки мне пришлось дважды подойти к телефону. Оба раза по одному и тому же поводу.
Первой позвонила Вера.
– Мой вернулся. Положила в ванну отмокать. Так что будет тебе завтра работенка. Невеселый. Говорит, лето было короткое. Я смотрю на него и вроде как не узнаю. Раньше всегда так радовалась, когда он возвращался. А теперь так стыдно. Вроде как избавиться от него, бедненького, хочу.
– Странно, что ты только сейчас поняла. А ведь это надо было сделать еще двадцать пять лет назад.
– Злая ты. Мы все детство друг друга любили. Он мой портфель все десять лет после уроков таскал.
– Ты хочешь сказать, что никто из вас не знает, в какой момент ваша любовь кончилась?
– Я, во всяком случае, не знаю. Думаешь, кончилась?
– А ты так не думаешь?
– Отстань ты от меня. Всю душу мне перевернула. Жила я и жила себе, горя не знала.
– Может, ты и не знала горя. Только счастья тоже не знала.
– Замолчи. Выискалась тут правдорубка.
– Вера, у меня к тебе есть меркантильная просьба.
– Меркантильная? Интересно. Излагай.
– Дай мне в долг на год двадцать тысяч баксов. Отдавать буду постепенно.
– Дам. Десять процентов подойдет?
– Что ты имеешь в виду?
– Что я дам тебе двадцать, а отдашь ты мне двадцать две. Десять процентов – очень низкая ставка. Я сама беру черные кредиты под двадцать четыре процента.
Про проценты я не учла.
– Вообще-то, мне и восемнадцати хватит.
– Значит, вернешь девятнадцать восемьсот. Проценты будешь платить ежемесячно. Тысячу восемьсот делим на двенадцать, получается сто пятьдесят баксов в месяц. Могу высчитывать из твоей зарплаты. Как только отдашь какую-то часть, проценты будем считать из оставшейся суммы. Солдат ребенка не обидит.
