У самого выхода Иванова внезапно повернула обратно.
— Вы думаете, я из деревни, ничего не понимаю! — с гневом заговорила она, глядя Матроне прямо в глаза. — Да, правда, я из Иванова. Но глубокой нашу провинцию считают только в Москве. Музыка, книги, театры существуют не только в столицах. Да, у нас люди беднее, у них меньше возможностей заработать, но это не значит, что они второго сорта. И не надо относиться ко мне как к убогой, только потому, что у меня нет денег, знакомств и убойной пробивной силы. По крайней мере я в отличие от многих еще не разучилась плакать!
— Москва слезам не верит… — начала было Матрона.
— Я это знаю! — перебила студентка. — Я слишком слаба, чтобы доказать что-то вашей столице, но достаточно сильна, чтобы принять решение, нужное мне самой. И я не хочу обивать пороги модных преуспевающих людей, рассуждать с ними о современном искусстве, одновременно разглядывая, во что они одеты. Никакого современного искусства нет. Есть просто искусство, и есть искусство шоу — наука выманивания денег у людей. Так вот, я не хочу участвовать в шоу! Не хочу бесконечно жевать, глотать и ерзать голой, попой по сцене, утверждаясь в Москве. Я помню…
— Так думают слабаки! — перебила Матрона. — Вот пройди через все это и стань звездой, тогда будешь рассуждать!
— Звезда может сиять в чистом поле! — ответила Иванова. — А в хлеву звезд не бывает! Там — навоз. И жалко видеть, как те, кто действительно мог бы быть звездой, копаются в этом навозе в угоду и на потеху публике, совокупляясь и убивая. А потом на газетных страницах, будто замаливая грехи, клянутся, что держатся ближе к Богу, соблюдают обряды и крестят детей.
— Ты слишком строга. Это по молодости…
— Я не верю ни в Бога, ни в черта! Всю жизнь я верила только в себя. Когда я была маленькой, мама брала меня в Москву и днем мы стояли с ней в очередях, а вечером шли в театр. В гардеробе не принимали тяжелой поклажи, и из наших сумок на весь зрительный зал пахло докторской колбасой. Мне зверски хотелось есть. Еда в буфете и тогда уже была для нас слишком дорогой, и я отламывала в антракте куски от батона. Украдкой, не вынимая из сумки, чтобы никто не видел, потому что была ужасно стеснительной. Запихивала их в рот, подавляла икоту и твердо знала, что я обязательно буду актрисой. А теперь — не хочу ею быть. Правильнее продавать конфеты фабрики «Красный Октябрь».
Она замолчала. Молчала теперь и Матрона.
— Ты плакала на спектаклях? — наконец спросила она.
— Конечно.
— А догадывалась ли ты, что те, кто разыгрывает перед тобой высокую трагедию, может быть, тоже хотят есть, и у них, возможно, нет крова и болеют дети?
— Нет. Тогда я этого не знала. Теперь я понимаю, что можно на сцене объясняться в любви, а на самом деле думать, не упала ли у твоего ребенка температура, но секреты ремесла мне стали известны позднее.
— Тяжело в учении — легко в бою! — сказала Матрона.
— Я не вернусь! — ответила ей Иванова. — И могу свободно сказать вам, что теперь высокая трагедия не нужна никому, как не нужны сейчас ни ваш Цезарь, ни Клеопатра. Лиз Тейлор уже въехала в Рим на золотом троне в сопровождении стада слонов, и переплюнуть ее невозможно. Сколько бы вы ни разыгрывали психологию и чувства, слонов у вас нет. Публика останется равнодушной.
— Великая Перикола жила за несколько веков до нас и тоже сокрушалась, что публика остывает к трагедии. В антрактах на авансцене она исполняла балаганные номера. Не наше время виновато в этом!
— Но мы живем в том времени, которое принадлежит нам. До свидания.
И Иванова ушла.
Деньги были найдены. Фильм о Клеопатре начали снимать. Роль Матроны была изумительна. Такую роль действительно можно было ждать всю жизнь. Но настроения не было. Странный червь беспокойства и неуверенности поселился в душе Матроны. Уже давно наступила зима, учеба шла своим чередом, на маленькой сцене репетировали дипломный спектакль, но Матрона все не могла успокоиться.
— Разыщите мне этот конфетный ларек!
Адрес палатки лег на стол Матроны через два дня. Она надела рыжую лисью шубу и отправилась в путь.
Голубые домики магазинчиков выстроились в неправильный ряд. Значок фабрики «Красный Октябрь» она увидела посередине. В палатке было почти темно. Витрины были освещены, а шторка на двери повешена так, что напоминала театральный занавес. В дальнем углу, на пустом ящике из-под конфет, сидели две девочки лет восьми от роду. Покупателей не было. Иванова стояла в дверях и играла Джульетту.
— То соловей, не жаворонок… — завораживал ее мелодичный голос. Девчонки пускали слезы и захлебывались соплями.
— Я обязательно буду актрисой! — шептала одна из них, прижимая к груди маленький кулачок.
Матрона остановилась. Иванова играла не балаган. Для двух маленьких зрительниц она играла высокую трагедию.
— Мизансцена закончилась, занавес! — сказала Матрона и подошла ближе. — Я хочу, чтобы мою роль в фильме играла ты! — заявила она Ивановой. — Я сама готовилась к ней, я ждала, но она запоздала. Зато теперь я уверена — эта роль для тебя. Она сделает тебя знаменитой. Играй для всех! Это твой шанс! Я же хочу навсегда остаться лишь педагогом.
Иванова взяла ее за руку и поцеловала. Матрона увидела, что на всегда бледном лице ее ученицы ярче проступили веснушки и глубже стали глаза.
— Спасибо вам! — произнесла Иванова своим обычным, вовсе не мелодичным, а суховатым и довольно тусклым голосом. — Но эта роль опоздала и для меня. Я выхожу замуж и скоро рожу ребенка. И у меня будет новая роль — жены и матери.
— Где эта чокнутая? — загремел из подсобки чей-то голос, и Иванова поспешно встала к прилавку.
— Молчите! Иначе меня выгонят с работы!
— Чем эти джунгли лучше, чем те? — шепотом спросила Матрона.
— Здесь приходится меньше врать, — ответила Иванова.
Фильм провалился. Вернее, он прошел незамеченным. И хотя его возили в Венецию и куда-то еще, он не занял нигде никакого места. Актер, игравший Цезаря, давал в журналах какие-то глупые интервью, и, хотя роль Матроны была в фильме главной, ни один критик про нее ничего не сказал.
Юбилей Матроны давно прошел. Она выпустила курс и собиралась набирать новый, как вдруг до нее дошли слухи, что на ее место готовят другую кандидатуру. Она навела справки. Кандидатура была бесталанная, нахрапистая — один из ее бывших учеников. Матрона подала заявление об уходе.
В припадке гордости она не учла, что пенсия ее будет гораздо ниже прожиточного минимума и, даже если она сама будет сидеть на воде и хлебе, собаке все равно надо покупать мясо и витамины.
Матрона снесла в комиссионку скромные драгоценности, но маленькая пачка денег растаяла мгновенно. Предложений не было. Подруга заходила на чай и приносила пирожные и фрукты. От пирожных или, вернее, от унижения Матрону тошнило, и теперь по ночам они не спали на пару с собакой. Зима давно кончилась, уже вовсю летел в окна тополиный пух, но Матрона постоянно мерзла и ходила по дому в лисьей шубе, грызла пальцы и бесцельно перебирала корешки книг.
