— Горы зовут!
Он тоже был из тех, кто оставляет в Туле своих жен с детьми и самоварами.
— Скажите, а где ваша семья? — с места в карьер поинтересовалась я. Мне не нравились эти романтики с лыжами и гитарами, перекладывающие все заботы на плечи жен.
— Да слабаки, — махнул он рукой. — Болеют часто!
— Может, вместо того чтобы любоваться ледниками с девушками, взять за правило делать с детьми ежедневную зарядку в собственной квартире? — спросила я ехидно.
Бородач, обидевшись, отодвинулся, а потом и вовсе пересел за другой стол.
«Да ну и пусть!» — решила я и стала расстегивать куртку. Но одиночество мое за столом оказалось недолгим. Буквально через несколько секунд в «Ай» ворвалась четверка наших бывших попутчиков. Они поставили свои сноуборды к стойке и сразу заказали коньяк. Меня они не узнали. Да это было легко объяснить. За то время, которое, судя по всему, они провели в бесконечном кутеже, наконец оторвавшись от дома, можно забыть, как выглядела не только я, но и члены их семейства. Длинная «Кукушечка» с многократными повторениями припева наконец окончилась. Девушки-слушательницы, все как на подбор крепкие, курносые, сильные, с загорелыми лицами, дружно захлопали и стали просить спеть еще. Бард потребовал коньяку для смягчения горла и попутно, пока выпивку не принесли, читал японские трехстишия собственного изготовления:
Теплой циновкой, жена,
Ноги скорей мне укрой.
И уходи…
Следующее звучало так:
В глиняной вазе простой
Ты мне воды принесла.
Что мне с нее?
И последнее показалось мне наиболее остроумным:
Выглянул утром в окно,
Сакуру в нем увидал…
Скоро к врачу.
Девушки же визжали от восторга. Они держались за бока, якобы от хохота, смеялись во все горло, кричали «Браво!», будто эти трехстишия были верхом всего того гениального, что может выразить поэзия. А мне было невыразимо тоскливо, я подняла взгляд выше их смеющихся голов и увидела над всеми парящий в небе двухголовый Эльбрус. Он будто плыл в вышине, и не только подножие его, но даже и середину от «Ая» нельзя было увидеть — она скрывалась в снегу и в прилегающих к этой махине горах. И только две его вечно сверкающие шапки спокойно и иронично смотрели со своей высоты и на плоский блин «Ая», и на очереди к подъемнику, и на барда, и на девушек, и на бородача, которого звали горы. И только ледовый Донгуз-Арун был равен по древней мощи своих скал Эльбрусу, хотя чуть и уступал ему по высоте.
«И зачем мне вообще надо было лезть в эти горы? — подумала я. — Каталась бы себе в Волене без проблем, так нет, сиди теперь опять здесь! Получай вместо положительных эмоций переживания». И вопреки всякой логике я отставила в сторону чай с лимоном, взяла свои лыжи и потащилась на подъемнике опять на самый вверх.
Страшно мне не было. Все-таки кое-какой опыт я приобрела.
«Устану — остановлюсь! Сама себе хозяйка!» Я пристегнула лыжи и покатилась к той самой узкой прощелине, ниже которой уже ничего не было видно. Но страшно мне не было. Я уже знала — надо преодолеть страх, ринуться вниз, и тогда перед тобой откроется панорама всего спуска, ты сможешь развернуться на свободном участке, остановиться, отдышаться и потом уже покатиться в свободном полете к «Аю», сказала я себе, проверила крепления и покатилась вниз к «Аю», выбирая бугры поменьше в необъятной массе снега.
Почему никто не ровняет склоны на Чегете? Я думаю, потому, что тогда здесь неинтересно будет кататься всем этим асам, ныряющим с бугра на бугор точно дельфины. А может быть, здесь просто нет подходящей техники — из-за сложных условий траки застревают в снегу, не в силах преодолеть эти смерзшиеся снежные горбы. Вот выдалась сравнительно ровная площадка. Ноги мои, натренированные на Эльбрусе, отпустили лыжи сами собой. Я помчалась, подставляя лицо солнцу и ветру, вниз. Дальше попался замерзший участок. Лед был только немножко присыпан снежком. Мне бы пронестись этот участок вразгон и остановиться уже перед буграми, в снегу, но я испугалась. Я попыталась закантоваться — как бы не так! Мои лыжи среднего класса, предназначенные для легких прогулок, лишь чиркнули по жесткому льду. Ноги у меня разъехались, я упала на спину и полетела вниз. Не помню, как меня развернуло, как я очутилась вниз головой. Потом меня вдруг подбросило на бугре и перевернуло через голову. Короче, я совершила кульбит. Остановилась я в этом беспорядочном полете почти в той же яме, где и много лет назад, практически на выкате, у «Ая», замерла, не в силах пошевелиться. Потом я обнаружила, что не утратила способности соображать.
«Сломала я себе шею или нет?» Я не могла открыть глаза из-за того, что все лицо у меня было покрыто снегом. И вдруг чей-то вопль, больше похожий на крик бьющегося в западне детеныша, пронзил мое сознание.
— Ма-ма! Мамочка! Очнись! Ты жива? — Чьи-то сильные руки выхватили меня из снега.
Я подняла вверх руку в знак того, что нахожусь в сознании, и медленно разлепила глаза. Испуганное лицо Сережи, моего сына, в безмолвном молении о спасении моей жизни склонилось надо мной.
— Все в порядке, Сережа! — Во рту у меня тоже был снег, и я его стала выплевывать. Зубы, к счастью, все были на месте.
— Мамочка!
Впечатление было такое, что снег просто поселился внутри меня. Он забился и в рукава куртки, и за воротник, проник внутрь комбинезона и ужасно холодил тело. Меня стало трясти. Человек пять или шесть подъехали к нам сверху.
— Ну, мам, ты даешь! — Сережа осторожно вытряхивал мне снег из-за шиворота. — Я видел, как ты мчалась! Совсем сумасшедшая! Это же надо было набрать такую скорость!
— Осторожнее! Пропустите меня! — послышался издалека еще чей-то крик. Я подняла голову и увидела Михаила. Он несся ко мне с высоты. Резко затормозив, сбросил лыжи и подбежал. Люди расступились, думая, что он мой товарищ или родственник.
— Подожди, нельзя ее трогать! — Это Михаил говорил уже Сереже. Он умелыми движениями согнул и разогнул мои ноги и руки, проверил, нет ли переломов, потом позволил меня поднять и посадить. — Что у тебя болит?
Люди, увидев, что я в надежных руках, начали разъезжаться.
— Голова и шея, — ответила я честно, и тогда Михаил уверенными и точными движениями ощупал мою голову и осторожно попробовал повернуть шею. Еще никто и никогда не проявлял ко мне столько внимания.
— Похоже на растяжение связок! — констатировал он.
— Откуда вы знаете? — вмешался Сережа.
— Я одно время работал здесь спасателем, — просто ответил Михаил.
— Спасателем? — Сережа смотрел на него недоверчиво.
— Ну да. — Михаил что-то обдумывал. — Послушай, Сережа! Твою маму, — при слове «мама» он как-то по-доброму посмотрел на меня, — лучше всего спустить вниз в люльке.
