– Тебе это нравилось? – прошептал он. – Нравилось?
Я ничего не сказала.
Выйдя из кафе, иду домой под дождем. Снова подул ветер. Листья теперь танцуют на ветру, прежде чем опуститься на мокрую траву. Почему Йеспер ревновал к моему прошлому? Несмотря на то что у меня почти не было мужчин. При том, что это у меня были все основания для ревности. И почему его так возбуждали разговоры о Спике? Почему он постоянно расспрашивал о нем?
Меня снова тошнит. Я ничего не понимаю. Совсем ничего.
Бросаю взгляд на площадь Карлаплан. Пустой фонтан без воды. На дне груды листвы и мусора. Ни души.
Вернувшись в квартиру, чувствую странный запах. Пахнет мокрой шерстью и мылом. Как будто кто-то только что был здесь и сразу ушел. Я прохожу через комнаты, проверяю, все ли на месте, но не вижу ничего необычного. Все вещи на своих местах. Ничего не пропало. Старый паркетный пол трещит у меня под ногами. Захожу в спальню, смотрю на светлый прямоугольник на обоях, где висела картина. Кажется, что он вот-вот сорвется с обоев, чтобы что-то мне сообщить. Из кухни доносится хрумканье. Сигге ест кошачий корм – единственную еду, которую он знает.
Все выглядит как обычно. Единственное, что меня пугает, это запах. Завтра мне надо на работу, думаю я, садясь на кровать. Как бы плохо мне ни было, я должна идти на работу. Я уже брала пять отгулов в этом месяце, и Бьёрне придет в ярость, если я не явлюсь завтра. Отгулы отмечают красным фломастером на календаре в подсобке.
Все могут видеть, сколько другие коллеги болели или отсутствовали по уходу за ребенком – еще одна мера, которая бесит профсоюз и вынуждает прессу называть Йеспера рабовладельцем. Я провожу рукой по стене. Пожелтевшие грязные обои напоминают мне о другой стене в другой жизни.
Это было вечером в начале лета, когда по ночам было светло. Я лежала в постели и смотрела на стену, которая когда-то была белой, но теперь была покрыта темным налетом от жира, пыли и табачного дыма. Острым предметом, например, зубочисткой или веточкой, можно было выцарапывать на ней буквы и рисунки.
Как я ни старалась, я не могла заснуть. Мне мешал бледный свет из окна, который проникал сквозь зажмуренные веки, и папины крики в кухне.
Родители ссорились.
Я не знаю, почему они ссорились, да это было и не важно. Они ссорились каждый вечер. Главное было заснуть до того, как они начнут, тогда можно было выспаться. По утрам они были усталыми и добродушными, потому что не выспались ночью.
Крики стали тише. Я задержала дыхание. Через пару секунд новый звук. Четкий и звонкий всхлип, который быстро перешел в затяжные рыдания.
Мама плакала.
Мама всегда плакала, не папа. Не знаю, умел ли он вообще плакать. Может, папы не умеют плакать. Раздался глухой звук, как от удара, и затем отчаянный крик. Мне стало страшно. Что, если кто-то из них упал и больно ударился? Или это стул упал? Я вскочила с постели, взяла в руки свою стеклянную банку с куколкой и пошла к двери. Линолеум под ногами был холодный и скользкий. Выйдя в прихожую, я услышала мамины рыдания и тиканье часов в кухне.
Папа сидел на полу, закрыв лицо руками. Мама сидела на табуретке и рыдала. Почему-то меня больше напугало папино молчание и его странная поза, чем мамины рыдания. Папы обычно не сидят так на полу с поникшими плечами и не закрывают лицо руками.
Он пошевелился, чуть повернулся в мою сторону, словно почувствовав мое присутствие в комнате. Голосом без всякого выражения он пробормотал:
– Эмма, милая, иди в кровать. Тебе нужно спать. Мама вскочила с табуретки. У нее был дикий взгляд, как всегда, когда они с папой долго засиживались в кухне. Она напомнила мне дикого зверя, которого заперли в клетке, чтобы он не навредил окружающим.
– Маленькая дрянь, – крикнула она. – Ты опять подслушивала, мерзкое отродье?
Папа поднялся и встал между нами.
– Прекрати. Она тут ни при чем.
– Я знаю, что ты подслушивала. Что ты теперь собираешься делать? Позвонишь тете Агнете и наябедничаешь?
– Нет, – сказала я, но мама меня не слушала. Она пошла на меня, опираясь на стол, как на перила. С каждым шагом ее рука крепче цеплялась за крышку стола. Двигалась она неуклюже и опрокинула стул, когда пыталась протиснуться мимо папы.
– Оставь ее в покое, – попросил папа.
– Я её отучу подслушивать, – пробормотала мама.
Она потянулась за мной, но я была быстрее и успела отпрыгнуть в сторону. Не поймав меня, мама потеряла равновесие и плюхнулась на пол.
– Проклятье, – выругалась она и села на корточки. Из носа у нее текла кровь. – Смотри, что ты наделала, Эмма, смотри!
Она медленно поднялась.
– Но я…
Пощечина была такой внезапной. На этот раз я не осмелилась увернуться, боясь, что мама снова упадет и струйка крови превратится в сплошной поток.
– Заткнись.
Мама покачнулась. Волосы у нее были растрепаны, как обычно бывало по утрам. Папа снова опустился на пол и закрыл лицо руками, словно был не в состоянии видеть происходящее. Я хотела, чтобы он остановил маму, объяснил, что я ни в чем не виновата. Я хотела, чтобы сейчас было утро, чтобы они были усталыми и добродушными, дали мне денег и послали купить продуктов к завтраку, потому что у них болит голова. Я хотела быть кем-нибудь другим, быть где-нибудь в другом месте. Не Эммой. Не здесь. Не сейчас.
Мама рванула у меня из рук банку с куколкой.
– Дай мне эту чертову банку, – рявкнула она. – Ты таскаешь ее с собой везде. Она такая важная? Важнее собственной матери? Да?
Я ничего не ответила.
– Я тебе покажу, что на самом деле важно, – сказала мама.
Она подошла к окну в кухне, открыла его и выкинула банку.
Через секунду раздался звук разбитого стекла внизу на асфальте.
– Нет, – заорала я. – Нет, нет, нет!
– Да, – сказала мама. – Я тебе покажу, что на самом деле важно. Это просто была чертова банка. Поняла? Просто вещь.
Но я ее не слушала. Я бежала в прихожую, к входной двери, открыла ее и бросилась вниз по ступенькам.
Осколки стекла сверкали на черном асфальте. Я осторожно ставила ноги, чтобы не порезаться. Потом начала шарить руками по мокрому асфальту, но находила только сухие листья.
– Здесь, Эмма…
Я обернулась. Папа сидел рядом на корточках с вытянутой вперед рукой. На ладони у него лежала веточка. Куколка по-прежнему висела на своем месте и сияла в лунном свете.
– Он псих, – качает головой Ольга, от чего тяжелые серьги позвякивают. Мы складываем джинсы. Бьёрне не видно, но мы знаем, что он здесь и может в любую секунду застукать нас за болтовней. Мы как зебры в саванне. Знаем, что хищник где-то рядом, но не знаем, где именно.
