Ханне
Гунилла накидывает мне плед на плечи и ставит чайник. Говорит, что я прежде всего, должна думать о себе.
– Если он любит тебя, а ты его, то зачем упрямиться и рвать эти отношения?
– Но я же больна.
– Не говори ерунды. Кто знает, когда тебе станет хуже? Может, через несколько лет. И что, сидеть и ждать? Со мной и Фридой? Ты должна жить полной жизнью! Иначе какой тогда в этом смысл? Не обязательно было уходить от Уве.
От мысли об Уве и неуютной квартире на Шеппаргатан мне становится не по себе.
– Я никогда не вернусь к Уве.
Гунилла вздыхает. Садится на стул, потирая больную спину, зажигает свечку, зевает.
– Именно этого и хочет Уве. Чтобы ты сидела и жалела себя. А ты ведешь себя так, словно вы еще вместе, не берешь инициативу в свои руки, не позволяешь себе получать удовольствие от жизни. Зачем ты так сама с собой?
Я обдумываю ее слова. То, что я жестока сама с собой, мне в голову не приходило. Я всегда считала себя бунтарем. Но, видимо, Уве все-таки удалось меня приручить. Мы с ним всегда играли свои роли: Уве – строгого отца, я – непослушного подростка. Но что, если Гунилла права и моя роль – пассивная? Может, я только использую болезнь как отговорку, чтобы не жить полной жизнью, а ведь у меня осталось совсем мало времени. И это время утекает, как песок между пальцев.
– Но я не хочу становиться для него обузой. Не хочу, чтобы он обо мне заботился.
– Боже мой. Ты бы себя слышала. Он взрослый мужчина и сам может решить, хочет он быть с тобой или нет. Ты была с ним честной. Он знает, что ты больна.
Я молча пью горячий чай. Может, она и права.
– И что же мне делать? – спрашиваю я у подруги.
– Во-первых, не нужно принимать никаких важных решений. Встречайся с ним. Наслаждайся его компанией. Но не принимай ваш роман близко к сердцу. Вы же не собираетесь жениться или заводить детей? Вы просто проводите время вместе. Вот и все.
– Есть еще одна проблема. Я слишком стара для него. Он может встретить женщину помоложе, создать семью и все такое.
– Мне кажется, семья его не интересует. Может, он просто не создан для семейной жизни. К тому же у него, кажется, есть сын, нет?
Я думаю об Альбине, с которым Петер почти не общается и о котором отказывается говорить. Еще одна странность Петера. Но в жизни чего только не бывает. Чужая душа – потемки. Никогда нельзя знать наверняка мысли другого человека. Людей нужно или принимать, или нет такими, какие они есть.
То же и с Уве. Я не знаю, почему он такой, какой он есть, хотя мы прожили вместе целую жизнь. Единственное, что я знаю, что я его не выношу. Меня от него тошнит.
– Может быть, посмотрим, – говорю я.
– Хоть что-то, – кивает Гунилла.
Гунилла спускается вниз в подвал вешать белье после стирки, а я остаюсь в кухне. Смотрю на язычок пламени свечи, дрожащий на сквозняке, и думаю о детях, которые у меня так никогда и не родились. Они не наполнили своими голосами большую квартиру, не пошли в школу, не стали скаутами. Они не возвращались домой с разбитыми коленками, не клянчили новую компьютерную игрушку или карманные деньги. Не поступили в университет, не завели парня или девушку, не уехали из дома в большую жизнь.
Я не думала о них до того, как стало слишком поздно заводить детей. Но когда я поняла, что детей уже не будет, наступило отчаяние. Я стала тосковать по тому, чего никогда не имела. И это отчаяние постепенно начало обретать физическую форму. Оно словно сидело между мной и Уве за обеденным столом и отдаляло нас друг от друга.
Я тянусь за блокнотом, лежащим на кухонном столе. Вырываю страницу, беру ручку, делю лист на две половины. Пишу заголовок «Встречаться с Петером». В колонке плюсов пишу:
Компания.
Хороший секс (наконец-то).
Настоящая любовь (?).
Мой собственный выбор.
Поразмыслив, начинаю записывать минусы:
Будут сложности если/когда мне станет хуже.
Будет ужасно если/когда он снова меня предаст.
Я смотрю на список, но не понимаю, чего больше – плюсов или минусов. Перевожу взгляд на свечу, подношу лист к огню. Он вспыхивает. Лицо опаляет жаром, и все страхи и надежды превращаются в золу.
Я задуваю свечу, и в этот момент звонит мобильный. Это Манфред. Голос у него запыхавшийся, как после пробежки. Но я понимаю, что все дело в волнении. Он что-то узнал.
– У Йеспера Орре был роман с Ангеликой Веннерлинд, и, судя по всему, она и есть жертва. Мы собираем совещание через полчаса. Придешь?
По дороге в Полицейское управление я думаю о Петере, о том, что он так никогда и не объяснил толком, почему не приехал за мной в тот вечер десять лет назад. Надо его спросить. Нет, я не злюсь, злость давно прошла, просто мне нужно знать, что тогда произошло. Я хочу понять ход его мыслей, когда он решил бросить меня там одну на тротуаре, с чемоданами в наклейках из наших с мужем поездок, сгорать со стыда за свою глупость.
Его поступок изменил мою жизнь и разбил мне сердце, а он так и не потрудился объясниться. Все, что я получила, это то нелепое письмо, в котором он писал, что не может со мной жить, потому что это причинит мне одни только несчастья.
Какие несчастья, хотела я спросить. Как будто его предательство не было самым большим несчастьем в моей жизни, думаю я, глядя в окно такси, подъезжающего к зданию полиции.
Я выхожу из машины на улицу, где стоит кромешная тьма. Снова вспоминаются инуиты. Они не боятся полярной ночи. Они могут часами лежать на льду у проруби и ждать, когда на поверхность ловко вынырнет жирный скользкий тюлень, чтобы вдохнуть воздуха. И в нужный момент рука, держащая гарпун, не дрогнет.
Точнее, так они делали до того, как прибыли датчане. Теперь же даже в самых отдаленных поселениях на Гренландии жители проводят время перед телевизором с банкой пива в руках. И уже не звезды освещают бескрайние льды, а свет экрана.
Семь лет назад мне удалось уговорить Уве поехать в Гренландию. Мы забронировали самолет в Нуук и дальше планировали через Кулусук отправиться в Иттоккортоомиит. Мы даже нашли человека, который обещал две недели заботиться о Чарли, и Уве получил отпуск. Но потом случилась эта история с Эдит.
Эдит была в интернатуре, а Уве ее руководителем. Но я быстро поняла, что эта девушка не просто интерн. По тому, как муж говорил о ней, как к месту и не к месту упоминал ее имя и с каким чувством он произносил его – Эээдит, было очевидно, что у него к ней особое отношение. Так же быстро я поняла, что скоро он от нее устанет. Любовницы у него долго не задерживались, особенно молодые. Ему было с ними скучно. Несмотря на то что Уве был падок на молоденьких, он считал себя интеллектуалом и искал в женщинах искусных собеседниц, а молодые девушки только и могли, что хлопать глазами и повторять, какой он умный. Мои догадки оказались верными. Через пару недель он перестал упоминать Эдит. Но однажды вечером, за два дня до поездки, он вошел в спальню и встал позади меня. Повернувшись спиной к нему, я собирала чемодан. Уве положил руки мне на плечи и сказал:
