— Следите за костями, — говорила Ширли. — Вас, девушки, постоянно приглашают на ужин. Чудненько. Только не надо есть. Кости. Помните о костях.
В тридцать четыре года кости Марселлы по-прежнему выглядели великолепно. Все те же сто восемнадцать фунтов, что она весила в возрасте шестнадцати лет, были распределены по все тем же местам. В шестнадцать это было необычно. Еще более поразительно это было почти двадцать лет спустя. Кожа на скулах всегда туго натянута, а сама кожа безупречна. Марселла была не только все той же яркой блондинкой, что и в подростковом возрасте, но ее волосы были по-прежнему ей послушны. Вот сейчас они лежат львиной гривой, а теперь — несколько взмахов щеткой и немного шпилек — она готова к официальному приему. Марселле никогда не приходилось волноваться за свой внешний вид. Он всегда был при ней.
Одевалась она просто. У нее были совершенные ноги — одно время она в течение двух лет была звездой национальной рекламы колготок — и на удивление полная для манекенщицы грудь. В ее фигуре не было изъянов, которые следовало маскировать.
Но все равно каждое утро она осматривала себя в зеркале. Это стало привычкой. Не начала ли морщиниться или обвисать кожа на локтях, щиколотках или с внутренней стороны бедер? Нет, со времени вчерашней инспекции ничего подобного не случилось. Она не знала, что станет делать, если обнаружит обвисшую кожу. Она терпеть не могла выполнять бессмысленные упражнения. И если кто-то мог посчитать пешую прогулку за тридцать кварталов причудой, то Марселле Тодд, которая часто именно так и поступала, чтобы посмотреть на людей на улицах и увидеть, что они носят, никогда и в голову бы не пришло пойти в гимнастический зал или начать день с пятидесяти изнурительных приседаний.
Она была не из тех, кто станет делать пластические операции. Марселла не боялась старости. Возможно, у нее был иммунитет к красоте. Она знала слишком много красивых женщин, которые были глупыми, или эгоистичными, или, что еще хуже, скучными. Может, ее замужество сложилось бы по-другому, не будь она так красива, а муж так ревнив. Красота никогда не производила на нее впечатления, если не сопровождалась индивидуальностью и честолюбием.
Жизнь Марселлы была трамплином честолюбия. Не успевала она достичь одной цели, как уже обнаруживала другую, к которой стоило стремиться. Ей нравилось честолюбие и в себе, и в окружавших ее людях.
Она натянула толстый свитер с большим стоячим воротником, прямую юбку с разрезом, коричневые ботинки, потому что все еще шел небольшой снег, и шубу из рыси. Шуба для Нью-Йорка с его суровым климатом была скорее необходимостью, чем предметом роскоши. Она взглянула на часы. Было ровно девять.
У Марселлы все еще сохранились остатки повадок девчонки-сорванца из сельского Огайо. Широкий шаг, которым она прошагала такое множество показов мод, был результатом ее еще школьных занятий баскетболом. В конце концов, она была самой высокой девочкой в классе в течение нескольких лет. Спускаясь со своего второго этажа, Марселла перепрыгивала через две ступеньки.
Воздух за тяжелой дубовой дверью старого городского дома был чистым и очень свежим. «Чистый воздух, — подумала она, — порадуюсь ему, пока он чистый».
Марселла терпеть не могла тратить время попусту. Она решила быстренько обойти вокруг парка и пойти в контору, не важно, выходной или не выходной. Потом она отказалась от этой мысли. Если она придет в офис, там на нее навалится тысяча дел, вопросов, на которые надо будет отвечать, и бесконечная болтовня по телефону. Она может опоздать на встречу с Марти, а Марселла не любила опозданий. Вращаясь в той сфере, где люди гордятся своими опозданиями, считая, что заставить бесконечно долго ждать себя — признак значительности, она обычно приходила на встречи рано. В начале своей журналистской карьеры она поразила многих высокомерных модельеров тем, что уходила, если их опоздание превышало десять минут от назначенного времени. И не один раз какой-нибудь модельер, стремящийся заявить о себе в национальном масштабе через газеты синдиката и просчитавшийся, находил приемную пустой, а директора по связям с общественностью — в состоянии нервного срыва.
Как провести эти два часа?
Она решила пойти в отель Пирра пешком — около пятидесяти кварталов. Подземкой это самое большее десять минут, на такси это может занять целую вечность, особенно когда идет снег. Автобусы, естественно, передвигаются невыразимо медленно.
Марселла пересекла Парк-авеню с ее дымящимися вентиляционными отверстиями и пошла по Девятнадцатой улице в сторону Пятой авеню. Пятая авеню в районе двадцатых улиц не поддавалась описанию. От нее не исходили деловитость и возбуждение, которые царили немного дальше, ближе к району площади Вашингтона, там, где излучал свое очарование «средний город». Двадцатые улицы представляли собой кварталы очень высоких зданий, заполненных фабриками одежды, конторами импортеров и оптовиков. Движение транспорта, даже во время снегопада, здесь было стремительным и совсем не похожим на неторопливый поток в районе сороковых, пятидесятых и шестидесятых улиц, где машины ехали лениво, словно их пассажиры разглядывали витрины.
В нижнем конце Пятой авеню Марселла могла видеть результаты усилий индустрии моды. Улицы были заполнены продавщицами, служащими, работающими у модельеров в их демонстрационных залах, и людьми, которые покупали одежду — обычно оптом — и тщательно прикидывали, на какую из новинок моды они хотят потратить свои триста долларов еженедельной зарплаты. Покупатели могли увидеть, потрогать, пощупать и прицениться ко всему, что было выставлено на продажу. То, что выбирали эти девушки и женщины, должно было стать тем направлением, которое позже приживется в Давенпорте или Сиу-Сити, где покупательницам никогда не увидеть такого выбора, как здесь. Здесь было все. Именно здесь Марселла по большей части находила вдохновение для своих информативных, провокационных статей.
Прохожие бросали быстрые взгляды на Марселлу, идущую по Пятой авеню. Из-за осанки и роста ее принимали за манекенщицу. Но в руках у нее не было огромного вещмешка с обувью, колготками и украшениями, как не было у нее и папки с фотографиями размером одиннадцать на четырнадцать дюймов, запечатлевших ее предыдущие работы. Нет, она не манекенщица, решали они. Она не подходила ни под одну из стандартных категорий. У нее был слишком хороший маникюр для продавщицы или помощницы модельера. Она могла быть чьей-то женой. Она определенно была слишком шикарной для уличных проституток, крутившихся в поисках утренних клиентов на средних тридцатых улицах, их излюбленном месте. Она выпадала из всех категорий.
На Тридцать четвертой улице появился первый крупный универсальный магазин. В витринах магазина Альтмана, на которые падала, отражаясь в них, тень Эмпайр-стейт-билдинг, уже рекламировались весенние наряды. Новые товары явились приятной переменой для Марселлы после двух бесконечных недель рождественской распродажи.
— Я только не нахожу ничего привлекательного в этих кружевных купальниках, — тихо проговорила она. — Из-за бесчисленных маленьких дырочек станешь похожа на пятнистую форель. Бессмыслица.
И Марселла решила посвятить свою колонку подбору достойного купального костюма.
