Кейт снова поднялась, надломленная и несчастная, и это зрелище вызвало в Джосс волну раскаяния.
— Ты уходишь потому, что я недостаточно мать, чтобы ты могла чувствовать себя со мной как дома.
Джосс промолчала. Ей хотелось сказать что-нибудь теплое, ласковое, но любые слова прозвучали бы как извинение, а извинившись, она совершила бы роковую ошибку. Поставила бы точку на том, что затеяла. Опустив глаза на ковер, подделку под турецкий, она принялась считать лепестки у центрального цветка.
— Ах, Джосси… Джосси… — потерянно произнесла Кейт.
Девять лепестков, десять лепестков. Отчаянно хотелось попросить прощения за ненамеренную жестокость. Одиннадцать лепестков, двенадцать…
— Что такое есть у Джеймса, чего нет у меня?
Спасительный гнев, вспыхнув, бесследно выжег раскаяние. Джосс вскочила, перевернув стул.
— Он никого ни к чему не принуждает, ясно?! Он даже ни о чем не просит! Ни меня не просил и, между прочим, ни тебя!!!
С этим она выбежала из комнаты и по неосвещенной лестнице бросилась к выходу на улицу. Из-за прикрытой двери в заднюю часть дома несся рев последней фаворитки мистера Уинтропа, Пегги Ли: «Куда подевались златые денечки, куда подевались цветы и вино?» Открыв дверь, Джосс мстительно захлопнула ее за собой с такой силой, что Пегги Л и подавилась словами, а мистер Уинтроп выполз из своей берлоги и, задрав голову, начал осыпать Кейт проклятиями.
Джосс совсем упустила из виду Хью. Заплатив таксисту и свалив вещи в кучу у двери виллы Ричмонд (любимое одеяло на самом верху), она позвонила, ни минуты не сомневаясь, что откроет Джеймс, а она, выпалив: «А вот и я»! — будет ждать его решения. Однако за дверью оказался Хью в голубой рубашке и белых джинсах. Переполненная отвращением, Джосс подумала, что Джеймс никогда, ни за что не надел бы белые джинсы — только не белые в таком-то возрасте.
— Боже правый! — воскликнул Хью вместо приветствия.
— А вот и я… — промямлила Джосс.
— Вижу, вижу. Кейт знает?
— Она дала денег на такси.
— Ну и ну! Она тебя вытурила?
— Ничего подобного! — запротестовала Джосс, начиная злиться. — Наоборот, она меня уговаривала не уезжать. Но я хотела, и вот я здесь.
— Раз приехала, заходи. — Хью потянулся за ближайшей сумкой.
— Я здесь живу! — яростно отчеканила она.
— Да? Я думал, ты просто заглянула.
— А вот что здесь делаешь ты?!
— Господи Боже! — поежился Хью. — Такие разборки не для меня.
Схватив в охапку одеяло, Джосс прошествовала мимо него в холл.
— Где Джеймс?
— Его нет.
— А дядя Леонард?
— В саду, распивает чаи с Беатрис. Они…
Не слушая, Джосс отшвырнула одеяло и бегом бросилась через холл на кухню, к дверям в сад. Мисс Бачелор и дядя Леонард сидели в белых пластиковых креслицах за столом, накрытым под развесистой ивой, причем он был еще и в панаме с черной лентой и полопавшимися полями.
— Я вернулась! Вернулась! — закричала Джосс на бегу.
Двое под ивой синхронно повернулись.
— Вот уж в самом деле чертовски неприятный сюрприз, — сказал Леонард, воздевая узловатые, в пятнах, руки.
Джосс плюхнулась в траву у их ног, шумно дыша и улыбаясь во весь рот.
— Привет! Да, а почему этот еще здесь?
— Хью? Сам себя об этом все время спрашиваю. Надоел хуже некуда!
— Джозефина, я надеюсь, этот визит одобрен твоей матерью?
— Скажите лучше, где Джеймс.
— Девчонка, ты выглядишь еще хуже, чем обычно! Ну вот скажи, зачем тебя принесло? Без тебя тут была тишь да благодать.
— Джеймс, Джозефина, отправился на выставку современной живописи. С миссис Ачесон.
— С Блуи, — поправил Леонард.
— У меня язык не поворачивается произнести это странное имя.
— Зато у нее аккуратная маленькая попка, не то что у некоторых.
— Леонард!
— Я честно пыталась там прижиться, — сказала Джосс, вклиниваясь в эту перепалку, от которой веяло домом. — Но не могла. Не из-за мамы, просто там… — Она помолчала, подбирая слова. — Это все было сплошное притворство. Игра в дочки-матери.
— Умница! — просияла Беатрис. — Нам всем тебя ужасно недоставало.
— А вот и не всем! — сварливо возразил Леонард.
— Я тоже не очень-то по тебе скучала, — парировала Джосс.
— Тогда зачем притащилась?
— Здесь нет мистера Уинтропа.
— Это еще кто такой?
— Домовладелец. От него смердит. — Джосс ехидно ухмыльнулась. — Почти так же сильно, как от тебя.
— Нахалка!
— А почему Джеймс ходит по выставкам с Блуи? Она же замужем.
— Она очень добра ко всем нам, — ответила Беатрис, переглянувшись с Леонардом, — и на редкость хорошо подкована как домохозяйка.
— Ну, раз так… — Джосс поднялась и потянулась. — В какой он комнате, этот?.. Надеюсь, не в моей?
— Хью? О нет! Миссис Ченг грудью защищала твою обитель.
— Пойду заброшу вещи, позвоню Гарту и Энжи… короче, займусь делом.
Она пошла к дому, провожаемая любящими взглядами.
— Милый ребенок! — прочувствованно сказала Беатрис.
— Ты это прекрати! — сразу вскинулся Леонард. — Если вздумаешь рассопливиться, я плюну тебе в чай.
Сидя в гостиной, Джулия в десятый раз перечитывала письмо Хью. Оно было не из тех, что внушают надежду, — полное упреков, тонко замаскированных под самобичевание. Он и писал-то лишь потому, что она его, видите ли, вынудила, заявив, что ей нужно нечто более существенное, более материальное, чем телефонные разговоры, оставляющие по себе лишь разочарование и пустоту. Не то чтобы она не говорила этого, но никак не ждала подобного поворота.
«Поверь, — писал Хью, — тебе станет гораздо легче, если ты хоть ненадолго оставишь меня в покое. В данный момент я не могу вести себя иначе. Раз уж ты находишь мое поведение скверным, зачем провоцируешь к очередным его демонстрациям? Пожалуйста, не думай, что я наслаждаюсь каждым днем жизни на вилле Ричмонд, — ничего подобного. Это всего лишь угол, куда я забился, чтобы перевести дух, так дай же мне, черт возьми, перевести его! О большем я не прошу, и, если честно, большее мне сейчас не по силам».
Все письмо было в том же духе, уклончивое и обтекаемое, но в конечном счете оно сводилось к отставке Джулии по причине непригодности. Отсюда логически следовало, что все ее достижения (в том числе по устройству домашнего очага), все то, во что она верила и что ценила, все стандарты, которые поддерживала, тоже ничего не стоили. Единственное, что мешало отставке стать полной и абсолютной, были Джордж и Эдвард. Хью готов был потеснить раненое самолюбие, чтобы дать им место в своей душе, но категорически отказывался принять все остальное: ее, их дом, прошлое и будущее — даже в виде довеска к ним. Этот вывод, неумолимо вытекающий из письма, вызвал в Джулии первый слабый всплеск негодования. Ни минуты не сомневаясь в его искренней любви к близнецам, она видела, что для них с течением времени фигура любящего отца становится все более размытой и неопределенной, а для Хью они переходят в область идиллических мечтаний, превращаются из реальных детей в маленьких ангелочков. Между тем менялись и они, настолько, что в них уже не осталось ничего ангельского. Порой это были настоящие дьяволята. С самого начала задумав бунт против Сэнди, они весьма в том преуспели и, как результат, впали в детство, только иное, полное буйства и анархии: коверкали слова, рвали книжки, за столом бросались друг в друга едой. Чем больше тосковала Джулия, тем хуже вели себя Джордж и Эдвард. В последнее время к тоске прибавился страх, что Сэнди попросит расчет, и хотя теперь она находила няню, мягко выражаясь, неадекватной, жутко было подумать, какой хаос воцарится в доме с ее уходом.
