— Уже поздно, — ответил он.
Дорога в такси до Обсерватори-стрит прошла в натянутом молчании, а у дома Блуи сказала (тихим и грустным голосом), что, раз уж так поздно, Джеймс, конечно, не останется на ужин. Он ей ободряюще улыбнулся, поцеловал в щеку (между прочим, на виду у соседских окон) и ответил, что сегодня не останется, но это не исключает любой другой день, да вот хоть один из ближайших. При этом он ругал себя последними словами. Трус, несчастный трус!
— К тому же сегодня я и так вволю повеселился. За все прошедшие годы.
Это заставило ее наконец улыбнуться, но улыбка вышла сдержанной. Потом Блуи ушла в дом, а Джеймс зашагал по тротуару, однако не успел даже как следует набрать темп, как был перехвачен Гартом. Тот осведомился, нельзя ли с ним поговорить. Джеймс охотно согласился, но дальше этого дело не пошло. Гарт словно воды в рот набрал. Из чистого человеколюбия пришлось взять инициативу на себя. Джеймс тепло отозвался о научных заслугах Рэндольфа Ачесона, потом пригласил парня в индийский ресторанчик на Уолтон-стрит, где разговор продолжался уже о возможных вариантах будущего: цивилизации, планеты и наконец собственно Гарта.
Домой удалось добраться только в одиннадцатом часу, а чуть погодя Джеймс выезжал оттуда снова, уже на машине, держа путь в Мэнсфилд-Хаус. Никогда в жизни он не бывал до такой степени потрясен (как морально, так и физически) не столько самим видом Кейт, как тем, из-за чего она так выглядела. Он провел в Мэнсфилд-Хаусе всего минут десять — сидел на кухне с кружкой обжигающего кофе напротив Кейт, которая храбро пыталась улыбаться. Она сказала, что чувствует себя вконец измотанной, но расслабиться не может, поэтому доктор прописал ей на ближайшие три ночи сильное снотворное. Что, слава Богу, у нее ничего не сломало, зато синяков и ссадин хватает.
Джеймс был вне себя. К Марку Хатауэю, этому мерзкому ублюдку, он чувствовал такую ненависть, что, попадись тот ему, убил бы. Одновременно им владело чувство полной беспомощности.
— Ты ведь вернешься на виллу Ричмонд? — спросил он осторожно. — Чтобы мы могли за тобой ухаживать. Хотя бы ради Джосс.
Кейт покачала головой и тут же передернулась от боли.
— Спасибо, Джеймс, но я лучше останусь здесь. Они знают, что делать в таких случаях. У них есть опыт.
— Может, все-таки лучше…
— Нет. Мэнсфилд-Хаус больше подходит мне, чем вилла Ричмонд…
…Сейчас, сидя в неудобной позе на мешке с полистиролом, Джеймс снова ощутил настоятельную потребность заполучить Кейт под свою крышу. Она должна вернуться, просто должна! Вообще не следовало отпускать ее, не следовало поддаваться на провокации, прислушиваться к ее причинам и принимать их всерьез, тогда она не оказалась бы беспомощной мишенью отвратительной жестокости. Нужно поскорее возместить ущерб, нанесенный его слабостью и попустительством. Он в долгу перед Кейт… а собственно, почему в долгу? Откуда это чувство вины? Почему постоянно нужно себя в чем-то винить? Что он чувствовал тогда, в Мэнсфилд-Хаусе, глядя на обезображенное лицо Кейт? Любовь или только жалость? Быть может, он был не в силах выносить это ужасное зрелище (явное свидетельство того, через что ей пришлось пройти) и только поэтому хочет, чтобы не Хью, а Кейт спала сейчас в комнате для гостей, через стенку от бедняги Леонарда в его фланелевой пижаме, часто вздымающейся на впалой груди от сиплого дыхания? Любит ли он все еще Кейт — в смысле любит ли по-настоящему, а не как прообраз былого счастья? Не путает ли в самом деле любовь с жалостью? Ох уж эта жалость! Сирена, сладкоголосое чудовище! Кому нужна жалость взамен любви?
Прислушавшись, Джеймс удовлетворенно кивнул — из притворно-размеренного дыхание Джосс превратилось в сонное, посапывающее. Он свалился с мешка на четвереньки, потом, закусив губу, чтобы не стонать от боли в затекшей спине, осторожно выпрямился. Постоял, глядя на Джосс: на взъерошенную голову, несчастное ухо, обремененное десятком стальных бусин, полудетскую руку, сжимающую край одеяла. Здесь все было ясно. Он знал, что чувствует к Джосс нечто сродни тому, что и к Леонарду, только сильнее: подлинную любовь, замешенную на не менее подлинном негодовании.
Кэт воспользовалась тем, что на ночь окно осталось открытым, улизнула и в пять утра притащила землеройку. Поскольку та была еще жива, кошка принялась забавляться с ней на прикроватном коврике и возней разбудила Беатрис, которая включила свет, чтобы выяснить, что происходит.
— Ах ты, хулиганка!
Кэт приняла оскорбленный вид. Землеройка валялась на боку с закрытыми глазами — не то сдохла, не то ловко притворялась. Пока Беатрис ходила на кухню за веником и совком, Кэт скрылась с места преступления, оставив добычу на коврике как безмолвный упрек. Похоже, это все-таки был уже трупик. Опасливо заметя землеройку в совок, Беатрис выбросила ее из окна на бетонную дорожку в надежде, что утром Грейс наступит на нее раньше, чем заметит.
Затем она улеглась снова, но уснуть не могла из-за сильной головной боли. Было совершенно ясно, что тому причиной. Невольно думалось: и по заслугам! Чтобы хоть чем-то себя занять, Беатрис отнесла веник и совок вниз, поставила в жалкое подобие кладовой, где они обычно коротали время в компании пылесоса и гладильной доски, заварила чай и понесла его в спальню. За окнами брезжил слабый предутренний свет, и это означало, что начинается очередная пятница — день, в который только и случалось хорошего, что доставка литературного приложения к «Таймс».
В спальне прохаживалась Кэт, всем видом вопрошая: где, собственно говоря, ее законная добыча?
— Ты прекрасно знаешь, что в такие игры я не играю, — сурово произнесла Беатрис, водружая поднос с кружкой на тумбочку и укладываясь в кровать. — Путать жестокость с изысканным вкусом может только умственно отсталый, а тебя я к таковым не причисляю.
Кошка прыгнула на кровать, бесцеремонно прошлась по ногам Беатрис и ткнулась широколобой головой в руку, требуя ласки.
— Я не в настроении! — отрезала Беатрис. — Угомонись наконец, а то прогоню.
Одной ей известным способом Кэт ловко ввинтилась между одеялом и простыней, устроилась спиной к ногам хозяйки и тут же принялась громко умиротворенно мурлыкать.
— Ты отличная компаньонка, — одобрила Беатрис, принимаясь за чай. — Нет, правда, лучше и быть не может. Яркий, независимый характер, чувство юмора и масса других достоинств. — Она вздохнула: — Ах, Кэт! Пожалуй, самое время припомнить, что прежде и я могла сказать о себе что-то в этом духе.
Последние три месяца были словно красочный узор на серой канве жизни Беатрис. Она была не только счастлива, но и научилась не стыдиться своего счастья, позволила себе серьезно расположиться сердцем… увлечься… нет, полюбить дом и всех его обитателей, а более всего одного конкретного мужчину. Получила упоительную привычку тянуться к таким радостям жизни, как еда за общим столом, дружеская беседа, уход за садом. Главная прелесть состояла в том, что получить все это было проще простого — заглянув на виллу Ричмонд. И она заглядывала — о, она ходила туда, как на службу, появляясь у дверей с регулярностью почтальона или молочника, уверенная, что ее ждут, что ей всегда рады и будут рады впредь.
