– Пожалуй, нет, дорогой, – мягко отозвалась Стелла. – Не сегодня. Я лучше завалюсь в постель с грелкой и хорошей книжкой.
– А грелка-то зачем? Ведь лето на дворе.
– Вместо тебя, милый, – она одарила его улыбкой. – Что-то ведь должно меня согревать.
– Тогда нам лучше попрощаться.
Она взглянула в недоумении.
– Я же тебе говорил, – судя по голосу, Ричарда задело, что она пропустила его слова мимо ушей, – что уезжаю на гастроли. Лидс, Бат, Бристоль, последний пункт – Ричмонд. Меня не будет полтора месяца.
Ее это мало трогало.
– Тогда, дорогой, приятно тебе провести время. Поосторожнее там с малолетними примами!
Ричард покачал головой. Стелла не проявляла ни малейшей ревности к юным особам на стороне. Целуя ее на прощание, он в тысячный раз задал себе вопрос, не стоит ли быть с ней построже и не пора ли занять более существенное место в ее жизни. Вот уже почти год, как она держит его на привязи, но не подпускает ближе. Как дворняжка, которая никак не решится на вязку с чемпионом собачьей выставки. Все ходит вокруг и принюхивается в довольно неприятной манере. Беда в том, что он не мог себе представить жизни без нее. Обладать Стеллой Милтон хотя бы наполовину, даже на четверть – миллионы мужчин могли об этом только мечтать.
После его ухода Стелла открыла дверь в свой жасминовый сад на балконе и вдохнула пряный, слегка пьянящий аромат. Она тоже чувствовала свою вину перед Ричардом и прекрасно понимала, что ему требуется от нее большее, чем она готова дать. И она совсем не была уверена, что вообще способна на это большее. Он хороший парень, такие довольно редко встречаются. Дай она ему отставку – и он найдет себе прекрасную жену и заведет детей, которые станут его обожать. Она вдруг вспомнила вопрос, который задала ему на днях: не стары ли они для того, чтобы завести ребенка? Неудивительно, что он был шокирован. И как это вообще могло прийти ей в голову?
По спине пробежал холодок страха. У нее уже есть ребенок. Двадцати пяти лет от роду. И если верить ее матери, он уже ее ищет.
Стелла торопливо разделась и встала под душ, наслаждаясь мощными струями из американского смесителя. Сначала горячей водой, затем ледяной – чтобы поддерживать упругость кожи. Когда она вышла из ванной комнаты, соски у нее стояли торчком, напомнив о роли Офелии, которую она играла в прозрачном шелке, оставив каждого мужчину в зале в полной убежденности, что Гамлет в самом деле свихнулся, отправив ее в монастырь.
Она вытерлась пухлым белым полотенцем, что всегда доставляло ей удовольствие, и натерлась дорогими кремами от морщин, размышляя над ухищрениями, на которые готово человечество во имя продления молодости. Она где-то читала, что Пикассо пил мочу жеребых кобыл, обладающую чудодейственным свойством продлевать молодость. И он таки сохранил свою молодость, продолжая совращать женщин и плодить детей, когда его сверстники уже были дряхлыми старцами. Но, может быть, все дело было в его мужском эгоизме, а не в потребляемых им дорогих гормонах? Она всегда была убеждена, что искусство требует эгоизма. У великих художников он почти всегда присутствовал в избытке. Эгоизм, который означал безрассудную решимость добиться своей цели, не совместимую ни с чувством вины, ни с семейным долгом, ни даже с любовью. Вся душевная энергия этих людей направлена исключительно на достижение своей цели.
«Не ищи себе оправданий, Стелла, – напомнила она себе с непривычной прямотой. – Ты, может, и хороша, но не настолько же!»
Скользнув под одеяло, она задумалась над тем, что актерская профессия чертовски несправедлива к женскому полу. Ибо зритель судит не актрису, а женщину, судит по ее внешности, невзирая на талант. Стелла уже начинала ощущать себя в тупике среднего возраста: для секс-бомбы уже стара, для старой ведьмы еще молода. И стоило оно того, в конце-то концов?
Невеселые мысли прервал телефонный звонок. Слава богу, автоответчик сам справится. Она всегда держала его включенным, так что могла сначала послушать, кто звонит, и решить, отвечать ли самой или предоставить разбираться Бобу. Она редко снимала трубку и тем самым признавалась, что находится дома.
Но на этот раз в прозвучавшем голосе было что-то такое, что заставило ее сесть и прислушаться. В его интонации была какая-то горделивая настороженность, что-то вроде «попробуй-ка меня не заметить», и она моментально навострила уши. Она не очень вникала в текст. Главное был сам голос. И названная дата.
Он все-таки позвонил.
Конечно, она была к этому готова. С того самого дня, как девчонка объявилась в доме у ее матери. Больше того, Стелла, пожалуй, ждала этого всю жизнь, понимая, что прошлое, скрытое в каком-то потайном уголке ее естества, в любой момент может высвободиться из-за стальной решетки, которую она так тщательно укрепляла, и ворваться в ее сегодняшнюю жизнь.
Внезапно ей стало трудно дышать. У нее есть сын! И он уже взрослый мужчина. И, быть может, он испытывает к ней ненависть и никогда не простит за все зло, что она ему причинила, отдав чужим людям.
Подобно собаке, грызущей собственную рану, ее совесть вцепилась в давно похороненные воспоминания, воспоминания, которые она никуда не выпускала из тайников памяти. Ирония заключалась в том, что чем дальше она их прятала, тем отчетливее они возникали в самый неподходящий момент.
Тот день она видела ясно, как на картинке. Стояла чудесная погода, наполняющая сердце радостью и благодарностью, что живешь на земле. Только с ней все было иначе. Она хотела умереть. А погоду воспринимала просто как злую шутку.
Когда он появился на свет, Стелла почувствовала, что тонет. С ней не должны были случаться вещи, которые она не могла контролировать. Многие ее сверстницы, и даже моложе, справлялись с ролью матери, но у нее это не получалось. Может быть, потому, что она никогда сама не ощущала себя чьей-то дочерью. Би вечно была где-то за тридевять земель, отдавая большую часть времени зрителям, даря радость им, но не своему ребенку. Результатом стала способность Стеллы жить, ни от кого не завися, иначе возникала опасность, что тот, на кого ты обопрешься, тебя оставит.
И что? Из-за этого она отдала свое дитя? Из-за того, что боялась, что, вложив в него всю свою любовь, сможет его потерять? Или – что еще печальнее – она вообще лишена способности любить? Для себя она привыкла оправдывать этот поступок блестящей карьерой, тем, что каждая капля ее душевной энергии была ей нужна для сцены. Но теперь можно было спросить себя: что эта карьера ей дала? Милую квартирку, комплект пушистых белых полотенец и сомнительную честь быть предметом вожделения доброй половины мужской части населения?
Она позволила себе редкое самобичевание. Что, если бы она его оставила? Ей случалось видеть в глазах подруг это счастье матери, обожаемой своим ребенком, для которого ты одна – источник всех радостей и блаженства, который принимает тебя целиком такой, какая ты есть. Она видела, как эти ее подруги на глазах расцветают, как весенние цветы, удивлялась этому и завидовала черной завистью.
