Этот талантливый и веселый поэт являлся автором небольших и очень милых пьесок, которые оживляли жизнь молодежи при дворе. На сей раз он устроил живую картину, имевшую цель изобразить юстицию.
Марию Элимовну посадили на возвышенное сиденье в роли Немезиды, а стоять перед ней в роли коленопреклоненного подсудимого должен был великий князь Александр. Роль палача с секирой предстояло исполнять великому князю Николаю Николаевичу, брату императора. Никто не смущался распределением ролей – в том числе и Мария Элимовна – до самой последней минуты, когда следовало приготовиться к представлению. И вдруг Немезида взбунтовалась.
Мария Элимовна молчала, только исподтишка бросала на Сашу выразительные взгляды, в которых верноподданническое чувство было слегка разбавлено девичьей стыдливостью и – весьма основательно – недевичьим кокетством.
Шереметев и Илларион Воронцов-Дашков переглянулись. Их лица были непроницаемы, однако в душе они оба были смущены такой вызывающей откровенностью мадемуазель Мещерской.
Смутились все, даже Сашенька Жуковская, лучшая подруга Марии Элимовны и соседка по комнате. Она давно собиралась сказать Мари, что не следует так явно обольщать великого князя, однако у Сашеньки у самой было рыльце в пушку, и ни в коем случае не хотелось ссориться с подругой. Мари всегда любезно исчезала из их общей комнаты, стоило в ней появиться великому князю Алексею.
– Ну вот! – в отчаянии воскликнул Фредро. – Вы сломали весь мой замысел, мадемуазель Мещерская. Картина не готова, а зрители ждут!
– Что же мне делать? – пролепетала она, с самым беспомощным выражением глядя на великого князя. В ее синих глазах блеснули слезинки, носик чуть покраснел…
Это было душераздирающее зрелище для Саши!
– Вы не должны смущаться, Мария Элимовна, – произнес он наконец, преодолев приступ неприязни к Шереметеву, который не меньше минуты обнимал девушку и держал ее на руках. Причины этой неприязни Саша понять не мог, но, стараясь быть справедливым, начал упрекать не Шереметева, а себя, что был таким копушей и не успел подхватить падающую Марию Элимовну. – Немезида стоит над всеми нами, подчиненными закону, как Божье правосудие над смертными, и очень хорошо, что в роли подсудимого именно я: это должно показать, что перед законом все равны, даже родившиеся в императорской семье.
Мари с трудом удержалась от ехидного фырканья. Все равны, как же, как же! Конечно, великий князь по своему простодушию говорил от души, но поверит в его слова только дурак. А мадемуазель Мещерская дурой не была. Она уже поняла, что в этой жизни может рассчитывать только на себя и на свое умение очаровывать мужчин. Разумеется, все ее игры – сначала с наследником, а теперь с великим князем – не могли привести ни к чему толковому: ну, стала бы она фавориткой, однако на фаворитках не женятся. И все же роль фаворитки наследника, а потом и императора открывала перед умной женщиной много возможностей…
Правда, наследник, видимо, потерян навсегда. Он помолвлен с датской принцессой и, по слухам, сильно влюблен в нее. А если вспомнить, что он и прежде был весьма холоден с Марией Элимовной, вряд ли стоит терять время и ждать, пока молодая жена наскучит ему и цесаревич начнет обращать внимание на дворцовый фрейлинский цветник. Великий князь Александр… Вот если бы Мари была влюблена в него так же безумно, как Сашенька Жуковская влюблена в его брата Алексея, может, и следовало бы полететь на этот огонек, подобно бабочке, которая стремится опалить свои крылышки. Но Мари их один раз уже опалила, с нее довольно. Та боль и те страдания наделили ее огромной ценностью – опытом. Теперь она станет играть только наверняка и не с огнем. Те, кто сейчас неприязненно косится на нее, считают, будто она ловит великого князя, но они изумились бы, узнав, что таким образом Мари всего лишь пытается укрепить свое положение при дворе – и сейчас, и в будущем. Связь с увальнем, великим князем, ее не интересует. С той минуты, как она подслушала рассказ кузена Вово о его дружбе с одним из богатейших женихов империи, все ее мысли устремились к Павлу Демидову. К сожалению, Вово уехал за границу, а то Мари уже начала бы прокладывать пути к тому, кого хотела видеть своим мужем. Какая жалость, что пока неизвестно, когда вернется Вово и можно будет что-нибудь разузнать о Демидове! Ничего не остается, кроме как кокетничать с великим князем Александром.
– Прошу вас вернуться на свой трон, Немезида, и доиграть роль до конца, – ласково сказал Саша, подавая руку Мари и помогая ей взойти на возвышение. – Прошу вас, садитесь и не заставляйте зрителей ждать.
– Простите, господа, – с милым смущением пробормотала княжна Мещерская, как-то умудряясь всех оглядеть – и в то же время не сводить взора с великого князя. – Я вижу, мне придется покориться.
– Конечно, покоритесь, – кивнул Саша. – А мы покоримся вам.
Дверь открылась, и на пороге появилась Екатерина Федоровна Тизенгаузен, гофмейстерина императрицы. Она увидела, что великий князь Александр Александрович держит за руку княжну Мещерскую и смотрит на нее с обожанием.
Екатерина Федоровна была некогда невероятно хороша собой. Она была урожденная Бибикова, вернее, Байбекова, а значит, имела в чертах нечто восточное. В былые времена она дружила с императрицей Александрой Федоровной и приходилась ей некоторым образом если не родственницей, то свойственницей. Все знали (хотя об этом говорить считалось бестактным), что у нее был внебрачный сын от прусского короля Фридриха-Вильгельма-Людвига, отца бывшей принцессы Шарлотты, затем императрицы Александры Федоровны, и мальчика воспитывала мать Екатерины Тизенгаузен, Хитрово. Названный Феликсом, то есть счастливчиком, он носил данную императором Николаем Павловичем фамилию Эльстон и был так же окружен почестями при дворе, как и его мать, которая, впрочем, имела прозвище «няня Тизенгаузен» и считала своим долгом присматривать за царскими детьми.
Екатерина Федоровна была всевидяща, как Аргус. Таково было ее тайное прозвище при дворе, тем паче забавное, что в молодости на одном из придворных карнавалов она появилась в костюме Циклопа, и сам Пушкин сочинил для нее стихотворное обращение к императорской чете:
Язык и ум теряя разом, Гляжу на вас единым глазом: Единый глаз в главе моей. Когда б судьбы того хотели, Когда б имел я сто очей, То все бы сто на вас глядели.
Рассказывали, что стихотворение и костюм имели большой успех. Но теперь казалось, будто Екатерина Федоровна воистину обрела «сто очей», потому что при дворе и вне его не свершалось ничего, что ускользнуло бы от ее внимания. Она знала об отношениях великого князя Алексея и Сашеньки Жуковской, но к этой связи как к необходимому злу, то есть снисходительно, относилась сама императрица, а значит, Екатерина Федоровна тоже охотно закрывала глаза на очевидности. Великий князь Алексей Александрович уродился непохожим на своих сдержанных старших братьев, скорее напоминая отца-императора в юные годы. Его тянуло ко всем особам женского пола, которые появлялись в поле его зрения, и родители решили: пусть лучше преждевременно созревший юноша сосредоточит свои вожделения на одной фрейлине, чем прослывет бабником. Те же соображения руководили в свое время государем Николаем Павловичем, когда он недвусмысленно свел цесаревича с Мари Трубецкой.
