Строго говоря, Фредди, познакомившись с Александром, с этим добродушным молодым великаном, которого явно страшил его царственный жребий, пришел к тому же мнению. Но беда в том, что сам Александр пока не пришел к этой мысли.
– Ты должна написать, что согласна и… – безапелляционно начал король Кристиан, однако жена положила ладонь на его руку и глазами указала на дочь.
Лицо у Минни было несчастное. Гордость и горе мешались в нем, и Фредди вспомнил, что Минни даже не поинтересовалась, как происходило его общение с Александром. Она не спрашивала, а он не рассказывал. То есть рассказывал, но отделывался общими словами, тщательно обходя самое главное: отчужденность великого князя и его равнодушие к судьбе Дагмар.
Положа руку на сердце, Фредди не сомневался, что, если император захочет, он легко принудит Александра сделать предложение Дагмар. Все-таки датский принц во время пребывания в России очень пристально наблюдал за ее властителями. Более того, он был уверен, что и сестра достаточно хорошо знает императора и его младшего сына, чтобы понять: воле отца Александр никогда не сможет и не захочет противиться. Но нужен ли Дагмар принудительный брак после того, как она едва не вышла замуж по любви?
Это отлично понимала и королева Луиза, она остановила мужа, которому сейчас недоставало душевной чуткости.
– Мне надо подумать, – наконец произнесла Минни. – Я сама напишу его величеству.
– Не стоит тянуть с ответом, – все же не удержался от совета король, и Минни кивнула:
– Хорошо. Я напишу быстро.
Утром к завтраку она вышла бледная, утомленная, с покрасневшими то ли от слез, то ли от бессонницы глазами, и протянула отцу листок.
Вот что писала Дагмар русскому императору:
Мне очень приятно слышать, что Вы повторяете о своем желании оставить меня подле Вас. Я даже не могу найти слов, чтобы объяснить Вам, как была тронута, поняв, что Вы все еще видите во мне одну из Ваших дочерей. Вы знаете, дорогой папа, какое значение я этому придаю, и ничто не может меня сделать более счастливой. Вот мы уже шесть месяцев без нашего любимого Никсы. И только год, как я увидела его отъезжающим в полном здравии! Все это время было мучительно для меня со всеми этими дорогими воспоминаниями о моей недолгой мечте о счастье, за которое я никогда не перестану благодарить небо. Но что я могу ответить Вам? Моя потеря такая недавняя, что сейчас я просто боюсь проявить перед ней свою непреданность.
Я хотела бы услышать от самого Саши, действительно ли он желает быть вместе со мной, потому что ни за что в жизни я не хочу стать причиной его несчастья. Да и меня бы это скорее всего тоже не сделало бы счастливой. Я надеюсь, дорогой папá, Вы понимаете, что´ я этим хочу сказать. Но я смотрю на вещи так и считаю, что должна об этом честно сказать Вам.
Король прочитал и молча кивнул, отводя подозрительно блеснувшие глаза. Королева Луиза молча поцеловала дочь. Фредерик обнял сестру. В общем-то, сказать тут и в самом деле было нечего!
Фредди не обмолвился сестре о том, что видел, как она среди ночи прошла по дворцу в ту комнату, где они к Никсой после объяснения в любви написали алмазом на оконном стекле свои инициалы: N и D. Минни долго плакала, потом поцеловала чуть видные на стекле буквы и ушла, не оглядываясь.
Итак, она все для себя решила, но предоставляла цесаревичу Александру право сделать первый и окончательный шаг к ней… Теперь оставалось только ждать, когда он его сделает и сделает ли вообще.
– Как вы легко прыгаете!
– Да что же делать, ваше императорское высочество!
– Я просил вас так не называть меня, хотя бы когда мы танцуем!
– А как мне вас называть, августейшее дитя?
– Какое я вам дитя?!
– Вы младше меня на год, значит, сущее дитя.
– Вот погодите, Мария Элимовна, я как рассержусь, да как наступлю вам на ногу!
– Ах, но почему же, как вы думаете, я так высоко подпрыгиваю? Да чтобы уберечь свои бедные ножки от ваших…
– Ножищ? Лапищ? Ну-ну, высказывайтесь, какое определение вы придумали для моих неуклюжих и громадных нижних конечностей?
– Да вы меня дурочкой считаете, что ли? Разве я враг себе? Я вам выскажусь, а вы меня… в крепость! В кандалы! В ссылку!
– Да бог с вами, Мария Элимовна, неужели вы меня в каких-то опереточных злодеях числите? Не стану я опускаться до подобных банальностей! Я придумаю что-нибудь пострашнее. Поужаснее. Специально для вас.
– Ах, батюшки мои, да у меня ноги подкашиваются. Я уже и танцевать не могу… Ах, что вы делаете? Ваше императорское… Александр Александрович! Отпустите меня немедленно!
– Ну вы говорите, что танцевать больше не можете. Я сам буду танцевать, а вас – нести. И ножки ваши уж, наверное, не отдавлю в таком случае!
– Отпустите меня! Иначе опять бабуля Тизенгаузен устроит мне ужасную выволочку!
– А я не дам вас в обиду. Никому не дам!
– Ах, но что же вы сделаете? Побьете гофмейстерину вашей матушки?
– Никого я бить не стану, а вот так возьму вас на руки… и подниму высоко-высоко! И никто вас никогда не достанет! Никогда!
Печальное лето 1865 года императорская семья и двор, как обычно, провели частью в Петербурге, частью в Царском Селе. Потом вернулись в Петербург, но Александр особой разницы не заметил. Он постоянно был очень занят – отец постепенно вводил его в курс обязанностей наследника, от чего он прежде был далек, а теперь приучался к государственной деятельности. Император приглашал сына на доклады министров, отправлял ему некоторые деловые бумаги для ознакомления, причем Александр должен был не просто читать их, но и высказывать свое мнение.
Ему было очень трудно. Собственное тугодумие и незнание практических вещей поражали и уязвляли его. Хотелось судить об этих важных вещах более основательно и серьезно. Приходилось учиться, много читать, переделывать себя… Александр понимал: то, что раньше сходило за безобидную простоту, теперь может оказаться, совершенно по пословице, хуже воровства. Он сознавал, что обычай и этикет – истинный царь в придворном обществе, даже император вынужден ему подчиняться, а потому помалкивал, если что-то казалось ему неприятным, нарочитым, неискренним и вымученным. Впрочем, и раньше он мог об этом сказать лишь Никсе. Теперь Никсы не стало – приходилось поверять свои тайны и мучения дневнику.
Это был верный и молчаливый друг. Только ему можно было доверить, что Саша чувствовал в себе странное преображение, совершенно не связанное с грузом государственных дел, которые начали на него наваливаться. Ну вот, например, изменилось его отношение к балам и танцам.
Ему всегда казалась глупостью устраивать балы накануне Великого поста, как если бы у всех возникало неодолимая потребность вдоволь набесноваться перед сорока днями воздержания от удовольствий. Каждый день балы, причем не только во дворцах, но и по всему Петербургу! Года два назад даже стишок какого-то Курочкина ходил, такой же смешной, как фамилия автора:
