Топот копыт!.. Вайян и Жако, конечно, очнулись, обнаружили бегство своей пленницы – и бросились за ней в погоню.
Маша взлетела на козлы, хрипло, испуганно крикнула, вскинула кнут, но упряжка пошла неохотной, вялой рысью, и она поняла, какая это была глупость: напоив изнуренных лошадей вволю, ждать от них прыти! Маша удивилась, как быстро отвратила от нее свои глаза изменница-удача, но еще больше удивилась, когда увидела четырех всадников, выехавших из-за поворота и перегородивших ей дорогу.
Так, значит, у Вайяна и Жако были сообщники?! Вот те на! Где ж они прятались, интересно знать? И каким таким путем обскакали Машу на этой скалистой, неудобной дороге?! Ладно, что ей до их хитростей! Сейчас только одно нужно и важно – прорваться! Или она сломает себе шею на незнакомой дороге, или эта четверка уступит, уступит ей! Она села поудобнее, откинулась назад, покрепче уперлась спиной в стенку кареты, зажмурилась – и представила себя Елизаветою, которая мчится верхом на золотисто-рыжем Алтане по калмыцкой степи, спасаясь от камышового тигра, подгоняя и ободряя коня особенным криком-посвистом, которому она шутки ради потом попыталась научить и сына, и дочь.
И получилось, получилось!.. Крик бился, клокотал в Машином горле, кони мчались как угорелые, грохоча копытами по камням, ветер хлестал в лицо, выбивая слезы даже из зажмуренных глаз, а когда Маша все-таки решилась разомкнуть ресницы, она взвизгнула от счастья: дорога впереди была пуста!
Однако тотчас оказалось, что радоваться еще рано: всадники хоть и вынуждены были пропустить бешено мчавшийся дормез, но начали преследование.
Стоило оглянуться влево, вправо ли, как Маша видела их пригнувшимися к лошадиным шеям. Дормез мотало туда-сюда, и это какое-то время не давало возможности обогнать его, однако через несколько мгновений Маша заметила, что один из всадников вырвался вперед, что-то крича во весь голос, но ветер уносил его крик, и Маша разобрала только одно слово:
– Стойте! Стойте же!..
Да, конечно! Куда там! Ждите!
Она хлестнула лошадей, но пожалела вложить в свой удар всю нужную силу, и те ощутили только слабый щелчок. Вдобавок что-то обеспокоило ее в этом крике… что-то непонятное, неосознанное, но очень озадачившее. А между тем всадник поравнялся с Машей и перегнулся со своего седла, силясь ухватиться за упряжь взмыленной, загнанной четверки.
Маша обрушила удары кнута – на сей раз без малейшей жалости! – на спину всадника, обтянутую синей бархатной курткой, однако помешать не смогла: он ловко перескочил на спину одной из лошадей, повернулся, поймал конец кнута и вырвал его из Машиных рук, а потом с поразительным проворством перескочил на кучерское сиденье и выхватил поводья из Машиных рук, натянув их с такой силою, что лошади стали как вкопанные, выбив копытами искры из камней. И хотя Маше сейчас больше всего хотелось накинуться на разбойника с кулаками, она ринулась соскочить с козел и бежать прочь, да беда, не успела: преследователь ухватил ее за юбку и мощным рывком вернул на место, яростно крикнув:
– Да погодите же!
Но Маша его не слышала: тут уж она дала волю своей ярости, страху, отчаянию! И масла в огонь ее злости подливало то, что разбойник не отвечал на ее удары, а только загораживал лицо руками да коротко, как бы захлебываясь, выкрикивал:
– Стойте!.. Погодите! Стойте!
Господи, да он же хохочет, задыхается от смеха! Проклятый Вайян, вечно он смеется!
Маша от ярости почти ослепла и молотила кулаками куда ни попадя, уже даже не нанося врагу никакого чувствительного урона, и он смог наброситься на нее – стиснул так, что она не то что пошевелиться, вздохнуть почти не могла, – и на сей раз не крикнул, а прошептал в самое ухо:
– Ну, тихо, тихо, моя дорогая!
И она замерла в его объятиях, ибо только сейчас до нее вдруг дошло: да он же говорит по-русски!.. И кричал ей… кричал по-русски!
Маша как бы окаменела, потрясенная, а супротивник, не разжимая тисков своих рук, вдруг ткнулся лбом в ее плечо и зашелся в приступе хохота – громкого, от души! Нет, это не был тихий, ехидный смешок Вайяна – Маша узнала бы его вмиг. И тут она испытала еще одно потрясение: сотоварищи нападавшего нагнали карету, окружили ее, подъехав совсем близко. Маша, стиснутая крепкими руками хохочущего человека, увидела через его плечо их встревоженные, озабоченные лица, – одно было ей незнакомо, а два других… о господи! Нет, быть того не может!.. Да ведь это же Егорушка и Данила!
Несколько мгновений она смотрела на них неподвижным, остановившимся взором, а потом вдруг обморочный туман поплыл перед ее глазами, и она начала никнуть, опускаться… Но тот, чьи руки все еще держали Машу, легонько встряхнул ее, и голос – этот берущий за сердце голос! – произнес:
– Ну же, придите в себя, сударыня, не то мне опять придется что-нибудь поджечь!
И Маша, чуть откинувшись назад, сквозь слезы счастья увидела лицо своего мужа.
Он здесь! Так это он преследовал ее – вернее, спасал! Он искал ее – и нашел. Он здесь!
Безумная радость охватила ее. Эти незабываемые черты, эти синие глаза… смех и нежность струились из них. Он склонился к Маше, его губы были так близко, так близко! До смерти захотелось прижаться к этим губам, прижаться к нему, но вдруг, словно удар кнута, ожгло воспоминание о губах Вайяна, о теле Вайяна, вдавившем ее тело в красный бархат разоренной постели… И Маша враз ощутила себя грязной с ног до головы – грязной и оскверненной.
Что же она натворила! Что натворила!
Она с ужасом отшатнулась от Корфа – и едва не разрыдалась, увидев, как мгновенно погасли его глаза, окаменело лицо, а объятия разжались так внезапно, что Маша чуть не упала.
– Итак, сударыня, – произнес он безразлично, сухо, таким чужим голосом, что Маша невольно схватилась за сердце, – чему я обязан новым удовольствиям видеть вас? Кстати, не забудьте поблагодарить графа Комаровского: когда б не его самоотверженные хлопоты, нам ни за что не найти бы вас, мадам, так вы увлечены были своим приключением!
Маша невольно стянула на полуобнаженной груди края рваного платья – Вайян давеча не церемонился с ее туалетом; перехватив надменный взгляд барона, она поняла, что он каким-то образом обо всем догадался, словно разглядел на ее коже следы рук Вайяна; и улыбка, исполненная теперь даже не презрения, а гадливости, искривила его уста, от которых Маша с трудом оторвала взор.
Она подняла измученные глаза и увидела растерянные лица Данилы и Егорушки, которые терялись в догадках, как понимать поведение так внезапно встретившихся мужа и жены.
И вдруг такая злоба на все, что произошло, на судьбу, снова подставившую ножку, на барона, опять даже не пожелавшего узнать, что с ней было в плену – просто с маху, сплеча осудившего, отвергнувшего! – на всех этих мужчин, глазеющих на нее, не сумевших уберечь ее, пришедших поздно, поздно, а теперь не сказавших ни слова привета, более того – сме́ющих глядеть с презрением, – такая злоба вдруг обуяла Машу, что она вскрикнула гневно:
