– Это ты! – взвыл Жако.
Он вмиг узнал ее – и ринулся вперед, обуреваемый жаждой мести. Вайян и Шалопаи, не сговариваясь, метнулись было поперек его пути, но были сметены, словно пушинки.
Мария отпрянула, хотела бежать, но обезумевшая от любопытства толпа напирала сзади, стояла несокрушимою стеной: деваться было некуда. Из глаз Жако глядела на Марию лютая погибель, и обугленные ручищи его были уже совсем близко, как вдруг белая тень, словно призрак, преградила ему дорогу, заслонив собою оцепеневшую Марию. Тюрбан свалился с головы Отелло, и он досадливо тряхнул головой, отбрасывая с лица растрепавшиеся светлые волосы.
Но где там! Корф был безоружен, а Жако в своей ярости бросился бы сейчас и на стреляющую пушку. Он схватил барона за горло, приподнял над полом… Мария оцепенела от ужаса, толпа захлебнулась единым стоном, и тогда в наступившей тишине с небывалой отчетливостью прозвучал визгливый женский голос:
– Стой, болван! Он еще должен изменить свое завещание!
И тотчас вслед за этим черная Смерть воздела свою трость, из которой, словно змеиное жало, высунулось длинное лезвие шпаги – и вонзилось под левую лопатку Жако.
Великан замер… руки его разжались, Корф рухнул на пол и остался недвижим.
Мария кинулась было к нему, да споткнулась и упала бы, когда б рядом не очутился Сильвестр и не подхватил ее.
Жако, широко взмахнув руками, грянулся об пол так тяжело, что, чудилось, мелкой дрожью задрожали мраморные статуи, с высоты своих постаментов безучастно взирающие на это сонмище человеческих страстей. Но Мария не видела содроганий разбойника, ибо Вайян кинулся к Смерти и, сорвав с ее лица желтую маску, изображавшую оскал безглазого черепа, гневно выкрикнул:
– Что же вы наделали, мадам! Он ведь служил вам!
И Мария тихо ахнула, разглядев под тенью черного капюшона морщинистое лицо графини Строиловой.
Мария недоверчиво покачала головой и даже зажмурилась, однако, вновь открыв глаза, увидела то же самое старческое, изуродованное лютой алчностью лицо. И вся правда сделалась Марии понятна еще прежде, чем Вайян повернулся к ней и выкрикнул, ткнув пальцем в Смерть:
– Смотри! Это все она, она!.. – Голос его сорвался на шепот, но Мария уже знала, что услышит: – Это и есть Евдокия Головкина!
Старуха, от этих слов сгорбившись, будто от удара плетью, бросилась в толпу, и людская стена разомкнулась перед нею, уступая дорогу, как если бы она была не человеком, а черной змеей, у которой уже вырвали жало, да яд все еще сочится…
Мария покачала головою. Она как-то разом обессилела. Поражаться, негодовать – и то сил не было; она и стояла-то лишь потому, что ее поддерживал Сильвестр, покрывая поцелуями руку; другую Мария благодарно протянула Вайяну… и вздрогнула от неожиданности, увидев, что Корф приподнялся, открыл глаза… и синий взор его полыхнул таким ледяным презрением, что у Марии пресеклось дыхание. Она увидела себя со стороны: накрашенная, точно девка, в алой измятой юбке, с полуголой грудью, почти в объятиях у двух мужчин, которые и не думают скрывать своей страсти к ней.
Что о ней мог подумать Димитрий!..
Да как он смел о ней такое подумать!
Она почувствовала, что лицо ее свела судорога – судорога гнева. Еще успела увидеть жалость в глазах Симолина – ну уж это было последней каплей.
Все напрасно. Все напрасно! Ее любовь обречена!
Мария резко вырвала руки у Сильвестра и Вайяна, резко повернулась, хлестнув их длинными косами и взметнув пышные юбки, так что обтянутые черными ажурными чулками безукоризненно стройные ноги открылись выше колен, – и пошла прочь, громко стуча каблуками и вызывающе расправив плечи, глядя прямо перед собой, но ничего не видя: почему-то все расплывалось перед глазами. Она слышала только грохот своих каблуков по мраморным плитам: «Все на-прас-но… на-прас-но!..»
Мария шла стремительно, и людей, казалось, отбрасывала с пути какая-то неведомая сила, и только веселый шут, которому эта прекрасная цыганка совсем недавно нагадала любовь и счастье, неловко замешкался перед ней – и чуть не упал, потрясенный тем, что увидел: лицо гадалки было залито черными слезами.
Все напрасно. Все напрасно!
Ее любовь обречена!
22. Индийский ридикюль Этты Палм
– Пожалуй, сейчас нас с бароном объединяет лишь одно: мы оба едва не стали жертвами тетушки Евлалии, то есть Евдокии. Это нас даже, как бы это сказать, роднит! А во всем остальном… – Мария невесело усмехнулась и с преувеличенным вниманием принялась разглядывать золотистое лионское кружево своего платочка.
Они сидели в кабинете прелестного дома маркиза де Ла Ферьера, который арендовал Симолин на бульваре Монмартр. Марии прежде не приходилось бывать у Ивана Матвеевича, однако она не сочла зазорным принять его приглашение. Сегодня утром, совершая ежеутреннюю прогулку в Булонском лесу, она впервые за два-три месяца, минувшие после достопамятного маскарада, увидела Симолина, и тот пригласил Марию к себе по важному делу.
– Между вами так ничего и не было сказано более? – тихо спросил Симолин, и Мария слегка качнула головой:
– Лишь несколько слов.
Она не стала уточнять, чему были посвящены эти «несколько слов». Корф, наконец, получил из России, от Комаровского, подтверждение: да, в прибалтийской деревушке Мария Валерьяновна покупала дивные янтарные кубки, один из которых был красным, как рубин, – и теперь никакая сила не способна была его разубедить в злонамерениях жены, в которой он видел лишь сообщницу ее тетки.
Уж сколь изранена была душа Марии, а все равно до крови поразило, что Корф опять заметил лишь одно, опять застарелая ревность застит ему глаза, он обошел даже толикой внимания все попытки Марии спасти его, охранить… Она же не знала, что от Корфа не отходили ни на шаг люди Симолина, что и без ее мучений Жако и Вайян пальцем не могли бы тронуть барона! Симолин не предупредил Марию, что это была часть его интриги, задуманной для примирения супругов, – мелодраматической интриги, достойной Итальянского театра, не жизни! – и с треском провалившейся. Сейчас он с грустью признал это перед Марией и попросил прощения, что пытался так неуклюже исправить ее жизнь. Вид при этом у русского посла был столь удрученный, что Мария охотно простила человека, в котором видела друга и покровителя.
– Если бы я только знал, чем все это обернется! – схватился Симолин за виски своего паричка. – Ведь на этом злополучном маскараде я потерял ценнейшего агента!
– Разве кто-то погиб? – удивилась Мария, и Симолин трагически кивнул:
– Погибла графиня Строилова!
Мария смотрела на него холодно, непонимающе. Теперь-то ей казалось, будто она всегда, с первой минуты знакомства – еще прежде бала, еще прежде сведений, привезенных Данилою, – знала, видела или чувствовала некую фальшь в каждом слове «тетушки» своей. Евдокия Головкина приходилась ей троюродной бабкой, вдобавок по свойству, а не по кровному родству. Она была теткою по матери той самой Анны Яковлевны, которая была кузиной и признанной любовницей графа Валерьяна Строилова, отца Марии. Мать Аннеты была по мужу Строилова – имя этой всеми забытой, умершей при родах женщины и присвоила себе Евдокия Головкина, заодно прихватив и никогда не принадлежащий той титул. Умная, дерзкая, хорошо образованная, обладающая редкостным чутьем и умением распознавать характеры людей, Евдокия Строилова со своим любовником, одним из русских посольских чиновников, попала в Париж, свела там нужные знакомства; ее титул и протекции открыли ей путь ко французскому, а затем и к русскому дворам. Однако, хоть в те времена паспортов и удостоверений личности никто ни у кого и не спрашивал, хоть «графине Строиловой» везде верили на слово, встречая по весьма авантажной одежке и провожая по недюжинному, острому уму, сама-то Евдокия про себя знала, что «Евлалия Строилова» – всего лишь маска, которая всегда может соскользнуть. Она решилась любой ценой добиться титула, который вполне мог бы принадлежать ее племяннице Аннете, когда б не злоехидная воля императрицы Екатерины. Хитромудрая Евдокия Головкина собрала все сведения о Елизавете, о ее прошлом и настоящем, о Машеньке, наследнице титула и строиловских богатств, и ринулась было в Любавино, да тут, в придорожном трактире неподалеку от Санкт-Петербурга, судьба вдруг и свела ее с «родней», сдав ей ту чудо-карту, которая не всегда выпадает и самому везучему игроку.
