– По-английски, Лешенька, – Лиза откинулась на подушки, отдаваясь его ласке, – это когда девушке предоставляется полная свобода выбора, за кого хочешь, за того и выходи, только благословения спроси у родителей. А можно просто письмом отделаться. Мол, вышла замуж, уезжаю, высылайте наследство. А по-французски, – она зажмурилась, когда горячие губы графа коснулись соска ее и мурашки побежали по коже, – по-французски вовсе наоборот: мнения невесты никто не спрашивает, а все родители обговаривают между собой, а ее уж выдают за того, за кого им выгоднее. У нас тоже прежде на Руси считалось – сватать надобно, а при сватовстве первым делом о приданом сговориться. Теперь же… – Она слегка отодвинулась, чтобы опустить платье и свободнее отдать мужу грудь.
– А что теперь? – Алексей поднял голову, взглянув Лизе в глаза. – Ты матушке моей графине Алине Николаевне скажи, как это молодой женщине замуж выходить по собственной воле. Вот уж послушаешь ее ответ. Она более всего гордится, что старший сын ее на княгине женился, а в приданое Тавриду взял, хотя она и в казне нынче. Зато чести сколько! А вот младший, Ванюшка наш, – в Сибири с французской модисткой обвенчался. Тут уж безутешна матушка моя, как не уговаривай. Что ж за жена для Ваньки – дочка наполеоновского гренадера. Не маршала даже – всего лишь гренадера. Хотя разница невелика. Никак не соглашается матушка моя, в обиде пребывает. Ну а в том, чтобы любить, как ты думаешь, Лизонька, по-русски, по-французски или по-английски, разница есть? – Он приподнял Лизу, прижав ее обнаженную грудь к своей груди, его губы коснулись кончика ее уха, потом шеи, плеча…
– В том, чтобы любить… – Лиза запустила руку в его густые с проседью волосы, – теперь уж я не думаю, – сказала она проникновенно, – знаю точно, любить только по-русски можно так, как ты говоришь, мадемуазель мечтает, – что и жизни не жаль, до гроба. И возраст тому не помеха. Я о том поздно поняла, – добавила она через мгновение, – когда император Николай Павлович в Петропавловской крепости эшафот соорудил. Хорошо, что смилостивился Господь надо мной, а так бы и ушла из жизни, боясь своего счастья.
Алексей осторожно опустил жену на подушки. За дверями послышались шорох платья, шаги…
– Погоди, погоди, – Лиза отодвинулась, прислушалась. – Мне кажется, кто-то сейчас идет сюда… – и быстрым движением одернула платье.
* * *
Сойдя с веранды в сад, Мари-Клер направилась искать княгиню Орлову, и неожиданно быстро нашла ее в сиреневой аллеи на мраморной скамейке. Анна сидела, склонив голову и уронив на колени руки. Перед ней стоял генерал Ермолов. Они говорили по-французски, и, не успев вовремя умерить шаг, Мари-Клер невольно стала свидетельницей признания генерала.
– Известно тебе, Анна Алексеевна, – говорил Ермолов непривычно для себя мягко, даже нежно, – какие чувства я испытывал к тебе с самой юности. Матушка моя, покойная Марья Денисовна, упрекая меня, что не женился почти до пятидесяти лет, вечно мне в упрек гордыню ставила. Мол, простенькую не хочешь или дурнушку, оконфузить может, а умной и красивой опасаешься, боишься под ее башмачок попасть. Невдомек ей было, что одна зазноба у меня на сердце. То, что горд был, верно – открыто не выказывал тебе своих чувств. Михаилу Андреевичу, своему другу боевому, дороги переходить не желал, да и беден всю жизнь – имений да душ крестьянских только те, что от родителей достанутся, а так на жалованье государское живу… Но тебя любил всегда, Аннушка. Верность тебе хранил, хоть ты и не просила…
– О каком богатстве ты говоришь, Алексей Петрович. – Анна подняла голову, глаза ее туманили слезы. – Миша мой тоже не из богачей вышел, славу свою кровью пролитой заслужил…
– Ты меня не перебивай, Аннушка, без того трудно мне говорить. – Генерал присел рядом с княгиней и, усмехнувшись в усы, добавил: – Поди впервые в жизни с женщиной я о любви говорю. Да еще о какой любви, которой уж почитай годов двадцать. Признаюсь тебе, все равно слух дойдет: я за Кавказский консулат свой биться с Паскевичем не стал, сдался окончательно, как узнал, что погиб от пули мятежной Михаил Андреевич, и ты ныне одна-одинешенька осталась. Многие из мятежников почитали меня своим вождем на Кавказе, тоже слышала о том. Так скажу, государю Александру Павловичу я служил верно, государю Николаю не желал и не желаю служить, но с теми, кто в Михайлу твоего стрелял, дружбы не водил, верь мне. Ты зачем в монахини-то подалась? – Взяв руки Анны, он порывисто повернул ее к себе: – Зачем тебе то? Поедем со мной. Бедна ты теперь так же, как я, дома своего не имеешь, и я бобыль бобылем, вместе век доживем, чего ж поодиночке-то… – Он прижал ладонь княгини к губам.
Она ласково коснулась его львиной, серебристой шевелюры.
– Помнишь, как в Тарутино в избе твоей чай пили вечерами, – проговорил он, – твой Мишель в арьергарде, только письма шлет с Бурцевым. Много людей посидело тогда за столом с нами, а мне все казалось, вдвоем мы. А ты небось и не ведала, что люба мне, Аннушка?
Орлова вздохнула, но руки не отняла – так и оставила ее в руке генерала.
– Дома нет у меня… Как же нет? – Она пожала плечом. – В дом орловский на Неве родимый меня брат Алексей Федорович всегда пустит. А то, что сох ты по мне, Алексей Петрович, замечала я. – Слезинка соскользнула по бледной щеке княгини, она поспешно смахнула ее. – Только однолюбы мы, Орловы. Так выходит. Мишеньку одного всю жизнь любила я, и забыть не могу…
– Я ж тебя забыть не прошу, – не утерпев, перебил ее Ермолов, – не мальчишка я, знаю в жизни цену и любви, и смерти, и крови, и памяти. Я тебя прошу от безнадежности, от одиночества спаси. Ну а я тебе опорой стану, тяжко одной ивушкой плакучей по ветру болтаться…
Мари-Клер стояла неподвижно – она не смела пошевелиться и сгорала со стыда. Невольно она услышала чужой разговор, и теперь не знала, как себя вести. Двинься она дальше по аллеи, Анна Алексеевна и генерал точно уж увидят ее и заподозрят в том, что она подслушивала, но и оставаться более на месте становилось неловко…
– Вот вы где, мадемуазель, – подбежав, Пушкин ловко подхватил ее под локоть, – позвольте полюбопытствовать, вы в Кузьминки напрямую из Парижа пожаловали, или ж в Петербург заезжали?
– Я… – Мари-Клер растерялась от неожиданности. – Я вовсе… не из Парижа. Из Марселя… А в Петербурге. Мы были там ночью. Только привезли меня в дом к принцессе Анне, мы сразу поутру дальше поехали…
– Значит, не видели ничего в столице, – все так же доброжелательно улыбнулся Пушкин. – Когда приедете, то известите, я вам Петербург покажу – никто его не знает таким, как я. А теперь идемте, идемте к нам, мадемуазель, – засмеявшись, он увлек Мари-Клер за собой к реке. Она даже не успела сообразить, заметили ли ее все же княгиня Орлова и генерал Ермолов. Наверняка заметили. Да и как не заметишь с таким шумным кавалером, как кудрявый веселый поэт Пушкин.
* * *
Вечером весь обширный господский дом в Кузьминках сверкал огнями. Аллеи парка, спускавшиеся к реке, украшали гирлянды разноцветных фонариков. Играл военный оркестр. При тостах даже палили из ружей. Когда же взмыли в небо первые ракеты фейерверка, брызгая золотым дождем, гости вышли на воздух и дружно выражали свое восхищение.
