Щеки девушки вспыхнули. Ему показалось, что, наклонив голову, она с восхищением слушает все то, что он говорит ей. И может быть, в этот миг вовсе не думает о князе Потемкине.
– Любовь… – повторила она медленно внутренним голосом и вдруг, в то же время как одновременно, рука в руке, они отцепили кружево от крючка, прибавила поспешно: – Я от того и стремлюсь избежать этого слова, что оно для меня слишком много значит, гораздо больше, чем вы думаете. Чем вы можете понять, – она быстро взглянула ему в лицо и отстранилась. На лестнице послышались шаги Анны Алексеевны. Мари-Клер, подхватив подол платья, заторопилась к ней.
Когда же шла потом в экипаж, скрытно подала ему руку – он быстро пожал ее. Упругим шагом прошла мимо швейцара и скрылась в золоченой карете. Обернувшись, Хан-Гирей встретил пристальный, упреждающий взгляд княгини Орловой. Но нисколько не смутился. Другой взгляд волновал его больше. Синий взгляд юной мадемуазель, прикосновение ее руки прожгли его.
Как только княгиня Орлова поднялась в свои покои, поручик Хан-Гирей вышел на крыльцо и поцеловал свою ладонь в том месте, где прелестная француженка тронула его. Потом поехал в гвардейский клуб на партию безика, счастливый осознанием того, что в нынешний вечер приблизился к достижению цели, более чем за весь предыдущий полугод. Он и в самом деле верил в то, что влюблен в Мари, и, возможно, с ее помощью утрет нос зазнайке князю Потемкину.
С тех прошло почти десять лет. И вот опять он думает о ней. Только с ней он сможет теперь заслужить генеральское звание и княжеский титул. А они в свою очередь сыграли бы не последнюю роль в завоевании им симпатий княгини Лобановой-Ростовской и ее решении позволить ему наконец жениться на Беси.
* * *
Пни, пни, одни лишь пни тянулись вдоль дороги, а внизу, под ней, колыхалось тихое, даже без зыби, море.
Совсем недавно на этом месте, похоже, стояла прелестная роща, бывшая на берегу залива. Но теперь она вырублена черкесами под завалы. Какой-нибудь горский князь гулял в ней в свободные часы под сенью деревьев, увитых виноградною лозой, и наслаждался чистым, душистым воздухом. От вековых деревьев и благовонного орешника остались только пни – секира войны все истребила.
Арба медленно тащилась по дороге. Костры русского лагеря уже скрылись за очертаниями гор, впереди мелькали лишь редкие огоньки черкесских пикетов. С тех пор как жизнь ее снова оказалась связана с кармелитами, точнее с их тайной миссией на Кавказе, которую публично все считали английской, Мари-Клер почти что привыкла к войне, к постоянной опасности, к многочисленным секретным ухищрениям.
Она уже не вздрагивала, как бывало в начале, когда среди ночи вдруг начинали палить из ружей среди скал, или же появлялись клубы черного дыма над горами, а затем вспыхивал оранжевым столбом пожар – опять подожгли аул: гяуры, черкесы, все равно…
Ей было по-прежнему жаль убитых и раненых, но она уже не плакала над ними в голос, а страдала молча. Одна из лошадей споткнулась о камень – арбу закачало. Мари едва удержала равновесие – по счастью, Абрек, скакавший рядом с ней, успел схватить лошадь под уздцы. Мимо проплыл столетний дуб, простреленный с моря ядрами в нескольких местах – два года назад здесь высаживался русский десант, чтобы смирить мятежного черкесского предводителя. Тогда-то горцы и порубили все свои дубовые и ореховые рощи.
Опускался вечер – спокойный, тихий, только плеск морских волн долетал наверх. Наверное, полковник Хан-Гирей уже приехал и ждет их. За последние десять лет Мари уж потеряла счет, сколько раз ей приходилось встречаться с ним по службе, но неприятие этих встреч, даже самой их необходимости, не проходило.
Что ж, она тоже помнила, с чего начиналась для нее дорога на Кавказ. С того дня, когда она позволила себе проявить слабость и выразить симпатию молодому бжедухскому хану, пылавшему, как казалось, любовью к ней.
Простившись с ним у Мраморного дворца в Петербурге, она приехала в Таврический и шла, опустив голову и играя кистями отороченного соболем шарфа, которым закрывала шею. Неясная, отчаянная решимость зрела в ней, и Мари казалось, что она сгорает в огне – все лицо ее горит, все тело. Теперь она знает описание подобного пожара – вспышка огня среди темной, безлунной ночи. Так сгорает аул среди гор – одинокий, брошенный, проклятый.
Она знала, что завтра князь Потемкин поведет ее к императору. Но как он сделает это? Небрежно, равнодушно с показательностью – как всегда. Не заметив ни вздоха ее, ни тайной, робкой слезинки.
В Кузьминках летом она убеждала себя, что молодой князь переменил свое высокомерное отношение к воспитаннице матери. Княгиня Потемкина пригласила для Мари-Клер учителя русской словесности – его рекомендовал Пушкин. Привыкшая всему, чем она занимается, отдаваться полностью, юная француженка погрузилась в новую науку со страстью и быстро делала успехи.
Пребывая в отпуске, Саша иногда посвящал Мари-Клер часы и, заменяя собой преподавателя, весьма терпеливо объяснял ей тонкости произношения или русской грамматики. При этом он часто держал себя со спокойной, дружелюбной серьезностью, без тени насмешки. А Мари-Клер, замиравшая в душе от его красоты и близости, всячески старалась, чтобы их разговор не перешел в интимный, доверчивый тон.
Природный юмор князя нередко вызывал у юной девушки веселый смех. Ей говорили, что для мадемуазель громко смеяться неприлично. Но она была молода, всякая светская жизнь, даже скромная и уединенная как в Кузьминках, казалась ей в новинку – самые мелочи ее Мари воспринимала восторженно. И хотя Саша позволял себе остроты исключительно грамматического толка, они оказывались настолько умны и тонки, что нельзя было удержаться и не залиться звонким девичьим смехом. И тогда княгиня Елизавета Григорьевна, если она слышала их, только с осуждением качала головой.
Вспоминая, что их могут услышать, Мари-Клер спохватывалась, точно пугаясь собственной веселости, и снова старалась выдерживать с князем ту грань холодности и ласковости, оставаясь на которой она могла не внушать излишних надежд ни ему, ни – самое главное – себе самой.
Кроме русского языка юной француженке приходилось еще изучать Закон Божий. Этим предметом с ней занималась сама княгиня Анна Алексеевна Орлова. Сначала Мари-Клер не понимала, зачем ей нужны занятия, так как все ее детство прошло в монастыре, где она ежедневно изучала христианство. Но выяснилось, что ей предстоит совершить весьма решительный шаг – из католической веры перейти в православие. Так как оба этих занятия, изучение русского языка и переход в ортодоксальную веру должны предшествовать ее вступлению в брак…
Сначала Мари-Клер воспротивилась. Она полагала, что, изучая догматы православной церкви, она тем самым предаст сестру Лолит, которую боготворила, и все свое детство, проведенное на мысе Каталана.
Но умная и образованная Анна Алексеевна прекрасно понимала, что над молодой душой, воспитанной в правилах иных, нельзя творить насилие, а потому вводила Мари-Клер в круг православных верований осторожно и исподволь. Она не оспаривала католических догматов, не упрекала кармелитов в еретических воззрениях, она лишь всячески подчеркивала, что вера в Иисуса Христа и в Божественное искупление в достаточной мере объединяет все христианские религии, несмотря на видимую разницу, а эта разница заключается лишь в толкованиях.
