Все было с ней тогда впервые – и кровь на шелковой обшивке, и боль, и ужас. Но ужаснее всего стало потом, когда пришло прозрение и неизбежность расплаты за совершенную глупость и осознание того, что все кончено – стыд, удушающий стыд.
– Мари, Мари, ты слышишь? – говорил он ей дрожащим голосом, а она все ниже опускала свою постыдную голову. Она вся сгибалась и падала с дивана на пол, к его ногам. И она упала бы на ковер, не поддержи он ее.
– Боже! Боже, прости меня, – шептала она, всхлипывая и с отвращением чувствуя на своей истерзанной груди его руки – где больше болело, она сама не знала, то ли наружи, то ли внутри. Никакого наслаждения, никакой радости – только стыд и страх, и все ближе подступающее желание умереть. Вот сейчас, сразу, здесь же. Чтобы все кончилось – один раз и навсегда.
Она не могла упрекать его – она сама приняла его в Таврическом, вызвав запиской, когда, строго-настрого наказав ей и носа не совать на улицу, княгиня Потемкина уехала в Мраморный дворец к Анне Орловой. Граф же Алексей Александрович направился завтракать с Давыдовым.
Она сама позволила ему поцеловать себя, позволила говорить себе гнусные нелепости, и в конце концов, отчаявшись, – князь Саша так и не появился дома после сцены в ресторане, и она воображала его в объятиях цыганской красавицы, – она согласилась отправиться с Хан-Гиреем к нему в квартиру на Морской улице. Конечно, она не отдавала себе отчета, как все это бывает. Просто ничего не знала об этом. И никто пока еще не успел ее предупредить.
Точнее, ее предупреждали. И Анна Алексеевна в Кузьминках после бала, и княгиня Лиз совсем недавно, только ночью. Она не послушалась их – она послушалась своей ревности и обиды на Сашу.
Теперь она ощущала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось просить прощения и унижаться, унижаться беспредельно. Она сама перечеркнула все, и в жизни у нее теперь, кроме этого горбоносого и грубого офицера, никого не было. И ничего не было. Не могло быть. Как она вернется в Таврический дворец? Как посмотрит княгине Лиз в глаза? Что скажет Анне Алексеевне, вложившей в нее столько сердечного участия. Она предала их всех. Их надежды, их доброту к ней. Предала и сестру Лолит, и все то, чему та учила ее в детстве. Она оказалась слишком слаба. Слишком слаба, чтобы выдержать равнодушие князя Саши, от которого почти сошла с ума. Да, она сошла от Саши с ума. Иначе никогда не решилась бы на подобное.
Ведь что она знает о поручике Хан-Гирее? Ничего. Женится ли он на ней, чтобы сохранить ее честное имя. Она даже боялась думать об этом. Увы, увы, она вовсе не была уверена. Вдруг он женат? Конечно, если бы сейчас, когда она, дрожа, лежит у его ног, он бы поднял ее, прижал к сердцу и попросил стать его женой – она почувствовала бы облегчение. И со спокойной совестью отправилась бы в Таврический дворец, чтобы объявить княгине Потемкиной, что скоро выходит замуж. Тогда бы она посмотрела и на князя Сашу – как бы он воспринял ее новость?
Но поручик Хан-Гирей молчит. Он ничего не предлагает ей. И молчание его становится невыносимым. Она ощущает себя раздавленным повозкой щенком на дороге, вмятым в грязь, уже издыхающим. Она будет молить его, чтобы он не покидал ее. Иначе – остается только смерть. Возможно, он все же женится… Возможно, он все же любит… Робкая, тусклая надежда падшего, несчастного существа.
Она подняла голову. Почти физически чувствовала свое унижение и видела, что он смотрит на нее с ужасом.
Так смотрит убийца на тело, лишенное им жизни. С ужасом и отвращением. О, стыд! Стыд всей духовной наготой давил и на него, а безысходность становилась неизбежной. Тело мертво, его надо резать на куски, прятать, прятать, прятать концы в воду – не связываться же ему с могущественными Потемкиными и Орловыми. Вот что читала она в округлившихся черных глазах поручика, а вовсе не любовь и восхищение ею. Он трусил, он искал спасения. Как только страсть угасла и ясность мысли вернулась к нему, он предал ее. Теперь он думал только о себе.
Несчастная и преданная им, она застыла под его взглядом. Она держала его руку и не шевелилась. Он наклонился, попытался поцеловать ее лоб, обнаженные плечи, распухшую от укуса грудь – но во всем она чувствовала движения убийцы. Его озлобление, с которым он бросается на лишенное жизни тело, и тащит, и режет его. Она отвернула лицо, она бросила его руку, руку сообщника по греху. Потом, сделав над собой усилие, поднялась, оттолкнула его всего – от неожиданности он упал на ковер спиной.
– Все кончено, – произнесла она обреченно, и сама не узнала свой голос, из звонкого, девичьего, он сделался почти старческим, скрипучим. – Теперь у меня ничего нет, кроме вас. Но вы вольны поступать, как вам заблагорассудится.
Завернувшись в плед, сшитый из шкур барсов, брошенный на пол, она забралась на диван с ногами.
– О, мадемуазель, – глухо проговорил поручик, поднимаясь, – за минуту пережитого мною счастья…
– Ни слова больше, – решительно прервала она его. – Я догадываюсь о счастье, которым одарила вас. И жду от вас предложения. Вы должны теперь жениться на мне, – ее слова растаяли в его молчании. Но она и не ожидала ответа. Она все поняла, но слишком поздно. Холодное отчаяние, сменив все прочие чувства, стало ее уделом на годы. Но даже по прошествии времени она не могла выразить словами того чувства стыда и ужаса, которое испытала тогда. Она никому не рассказывала о них, научившись вдруг хранить в себе свою боль. Ни в тот день, когда в разорванном платье, прикрывшись шубкой, ушла от него в никуда, ни на другой, ни на третий, никогда не находилось ни только слов, даже мыслей, чтобы выразить опустошение, царившее тогда в ее душе.
Она шла по Морской, и ей казалось, что мостовая трясется и едет под ней. Какие-то веселые молодые люди, студенты, увидев, увязались за ней и долго не оставляли в покое. Заглядывая ей в лицо, они что-то кричали ненатуральными голосами, потом отстали, свернули и исчезли. Мальчик, продавец кваса, проводил ее долгим взглядом. А она все шла и шла по улице – ветер дул ей в лицо, срывая слезы с ресниц. Ей казалось, она идет уже давно, полжизни, а на самом деле двигалась медленно и прошла немного.
Дамы и нарядные дети, чинно беседовавшие с господином в очках у французской кондитерской, при ее приближении как по команде замолкли, повернулись, оглядывая ее. Наверное, их внимание привлек разорванный подол платья, видневшийся из-под шубки и… то, что шла она по Морской босиком – сама того не замечая… Почувствовав их взгляды, она ускорила шаг, мимо пронесся экипаж – кучер зазывно гикнул. И тогда она поняла, что ей надо делать дальше. Только дождаться следующего экипажа – высокие крутящиеся колеса, быстрые, сильные ноги лошадей, их задор сделают свое дело. Все кончится быстро, она даже не успеет почувствовать… «Вот выход, – зародившаяся случайно мысль все настойчивее овладевала ею, когда она смотрела на проезжающие один за другим по Морской кареты, – я избавлюсь от муки, избавлюсь от памяти, от его липких, ужасающих рук, от надвигающегося кошмара будущего – от всего. И всех, всех их от себя избавлю».
Она вся превратилась в ожидание. Вот снова заворачивает с Исаакиевской экипаж – лошади несут вольно, с настроением. Быстро их не остановить. Надо решаться. Она сделала шаг, но оступилась – это остановило ее, и карета пронеслась мимо. В глубине души она надеялась, что кто-то воспрепятствует ей, может быть, подойдут, спросят, укутают в тепло, успокоят, подарят надежду. Но улица, как назло, опустела, наступал час вечерних чаепитий, а потом – подготовки к вечерним выездам, и все, кто ехал в гости или возвращался из них, достигли своей цели.
