Близился полдень. Имам Шамиль, окруженный мюридами, джигитовавшими вокруг него, двинулся вверх по горной дороге. Его приближенные, облитые золотом и серебром на одежде и на оружии, стреляли из винтовок и пистолетов и беспрестанно пели, восхваляя Аллаха. Поставив арбу так, чтобы дать Шамилю и его свите проехать, Мари-Клер наблюдала за процессией, в который уже раз отметив про себя, с каким умением создает имам впечатление величия, которое так любит производить на свой народ.
Шамиль ехал на арабском белом коне, убранство которого словно в пику разряженной свите отличалось простотой: тонко выделанная, с дорожкой посередине, красная ременная уздечка, металлические, стаканчиками, стремена и красный чепрак, видневшийся из-под седла. Тонкий и длинный стан имама перетягивал черный ремень с кинжалом. На голове была одета высокая с плоским верхом папаха с черной кистью, обвитая белой чалмой, от которой конец спускался на шею. Ступни ног в зеленых чувяках и икры обтянуты черными ноговицами, обшитыми простым шнурком.
Бледное, окаймленное подстриженной бородой лицо имама с постоянно сощуренными небольшими глазами было как каменное, совершенно неподвижно.
Скрестив руки на груди и глядя вниз, Мари-Клер пропустила свиту имама мимо себя – они ехали довольно быстро, так как торопились к полуденному намазу. Вдруг кто-то прикоснулся к плечу монашенки. Вздрогнув, она подняла голову – и увидела перед собой Сухрая. Отстав от свиты Шамиля, он остановился перед ней. Жгучие, черные глаза кадия смотрели на нее неотрывно.
Почти что десять лет она знала его, и в том, что связывало ее с грозным вождем черкесов, Мари-Клер не часто решалась отдать отчет собственного сердца разуму. В тот год, когда Мари-Клер только прибыла на Кавказ из Марселя, чтобы заменить собой состарившуюся и уставшую турчанку Кесбан, Сухраю еще не исполнилось и тридцати лет.
Мари-Клер помнила, как увидела его в первый раз, красавца-джигита. Он выезжал из аула, и любимая жена его Аминет подводила ему коня. В белых одеждах, с белой чалмой на голове, загорелый почти до черноты, темноглазый и горделивый, кадий издалека привлек внимание Мари-Клер. Вся статная фигура его, высокая и тонкая, дышала отвагой молодости и радостью жизни. Широкие плечи, тонкий, длинный стан, сильные руки, гибкость и ловкость во всех движениях против воли заставили француженку любоваться им тогда. Проезжая мимо, он также смотрел на нее пристально и властно продолговатыми черными глазами, напоминающими глаза дикой и хищной птицы.
Помнила она и как некоторое время спустя она находилась в его доме в комнате Аминет, только что разрешившейся в родах мальчиком. Стояла зима. Сухрай вошел в покрытой коричневым сукном шубе с видневшимися около шеи и рукавов черным мехом. На стягивающем его тонкий и длинный стан ремне бряцнул кинжал.
Приблизившись к жене, он только несколько мгновений постоял около нее, не выразив, к удивлению Мари-Клер, ни радости, ни благодарности, ни даже удовлетворения – словно молодая женщина сделала свою работу, для которой ее наняли, и только лишь всего. Потом он повернулся к Мари-Клер и, встретив его глаза, она вдруг поняла, что он любуется ею, ее особенностью чуждой ему народности, и страшно смутилась. То чувство, которое изливалось на нее во взгляде черкеса, не имело ничего общего ни с тоской одиночества, от которого спасает супружество, ни с платоническими восторгами, ни даже с плотским желанием, которого она могла бы более всего ожидать от него. Он вдруг опутал ее неразрывной, безмолвной связью, против которой нельзя бороться.
Но Мари боролась. Она боролась всегда, она говорила себе: неужели возможно такое, чтобы кто-то мог заменить ей Сашу, заглушить ее долгую, трепетную память о нем. Неужели можно любить мужчину, который столь далек во всем, что никогда не поймет всех задушевных интересов ее прошлого и настоящего. Неужели можно полюбить только за полудикую красоту и такую же дикую, звериную отвагу. О, нет. Она стояла на грани, она отчаянно цеплялась за все, чем дорожила прежде.
И ей казалось, она преуспела в своей борьбе. Но созерцание красоты и мужественности черкесского кадия становилось порой пугающей необходимостью, и она подолгу не появлялась в ауле, боясь самой себя. Она помнила, как он впервые прикоснулся к ней, спокойный, гордый и ласковый. Когда его дети умирали от тяжкой болезни, она привезла им лекарство, чтобы спасти их, – тогда, в туманную и длинную ночь, она осталась ночевать на женской половине его дома. И в тишине не слышала ничего, кроме тяжелых вздохов буйволицы за стеной, – она то вставала на передние колени, то потом на все ноги, взмахивала хвостом и равномерно шлепала им по сухой глине двора, а потом опять со вздохом укладывалась.
Мари не могла заснуть всю ночь, ее мучило предчувствие его прихода, и она спрашивала себя: «Что же мне делать?» Уже перед самым светом она услышала его шаги в туманной ночи и бросилась к окну. Он подошел к окну с другой стороны – она опять слышала его шаги, совсем рядом. Он толкнул ставень и направился к двери. Там взялся за щеколду и постучал.
Стараясь идти как можно тише, она приблизилась к двери. Все вспоминалось ей, потом как будто она наблюдала за происходящим со стороны – словно все происходило не с ней, а с кем-то еще. А она только смотрит, вовсе не участвуя…
Сухрай постучал еще раз, теперь настойчивее. Щеколда зашевелилась, скрипнула дверь – приоткрылась, выпуская на пронизанный тонкими пиками месячного света двор запах тыквы и душицы изнутри. Только ее фигура, покрытая черными монашескими одеждами, показалась на пороге, он сразу шагнул внутрь – дверь захлопнулась за ним. Снова тревожно завозилась буйволица. Мари, отступив назад, села на постель, застеленную тканым ковром, подобрала под себя ноги и отодвинулась в самый угол. Молча она смотрела на него, с испугом, с боязнью. Она страшилась того, что могло произойти, но вся борьба ее внутри, обострившись небывало, кипела, кипела и… утихала, сдаваясь.
– Карим, – он называл ее на свой манер, – ты видишь меня? Ты видишь, что я с ума сойду, – казалось, что безумно нежные слова молодого джигита изливались из него сами собой. Из-за распахнутой шубы он достал шитую золотом шелковую материю, которую, – она знала, – хотел подарить Аминет, а теперь дарил ей… Он протягивал ей свою руку, и вопреки воле, она не оттолкнула его руки. Только взяла шелк и отложила его в сторону, не отводя глаза от пламенеющего лица черкеса. Своими пальцами она чувствовала его пальцы, горячие и жесткие. Он вырвал у нее руку, которую она держала, и, встав на колени, сильно обнял ее тело. Горячий жар охватил ее – еще мгновение, и она не устояла бы… Тогда взбрыкнув, что необъезженная лошадь, она высвободилась из его рук, спрыгнула босыми ногами на пол и выбежала на крыльцо. Все так же босо, в одной лишь суконной мантии, но не ощущая холода, она шла по запорошенной снегом дороге, не зная точно, приведет ли она ее к монастырю, даже не думая о том. Ровный топот копыт сзади заставил Мари обернуться. По силуэту, рисующемуся на туманном фоне месячного света, струящегося из-за белых гор, она узнала Сухрая и остановилась. Он подъехал, и склонившись, молча завернул ее в бурку и поднял в седло. Так и довез ее до монастыря, не проронив более ни слова, только тесно прижимал к себе, и она каждой живой ниточкой своего тела ощущала, как сильно бьется его сердце.
