Как только они отъехали, Мари-Клер опустила винтовку, которую подобрала у мертвого мюрида, и подхватив платье, побежала к Сухраю. Она отирала кровь с его головы, обливаясь слезами, а в пороховом дыму над деревьями соловьи, примолкшие во время стрельбы, опять защелкали, весело и торжествующе – сперва один, потом другие на дальнем конце поляны.
Нет, он не мог умереть, не взглянув еще раз в ее лицо. Почерневшие веки Сухрая приподнялись. Заметив, что он смотрит на нее, Мари заставила себя улыбнуться, обещая:
– Я отвезу тебя в госпиталь в Тифлисе, и там тебе помогут. Я знаю, что тебе обязательно помогут там.
– Нет, Карим, – он с трудом разомкнул губы, и голос его она едва различала за хрипением, прорывавшемся изнутри. – Мне уже не жить больше. И я не боюсь смерти. Аллах ждет меня – я хорошо служил ему. К тому же. – Он остановился, закрыв глаза, но снова собрав силы, продолжил. – К тому же если я останусь жив, то, вернувшись в Петербург и встретив там того, кто был тебе дорог прежде, ты снова увлечешься им, Карим, и позабудешь меня. А если я умру, ты никогда и ни с кем меня не забудешь. И потому я выбираю второе… – Он закашлялся, кровавые ошметки вылетели с губ его и упали на платье Мари-Клер. – Любовь – она, Карим, как смерть. Она забирает у человека все, даже саму его жизнь… – Он неожиданно произнес те же самые слова, что недавно сказала ей Кесбан, и Мари содрогнулась от их ужасающей правдивости.
Склонившись, она приникла губами к его хладеющим губам, словно желала своим дыханием вдохнуть в него жизнь.
– Прощай, – только и услышала она от него еще. А дальше… А дальше наступила смерть.
Не сразу осознала Мари-Клер, что Сухрай ушел от нее навсегда. Заметив, что дыхание его иссякло, она в странной растерянности пожала плечами, приподняла его голову, поворачивая к свету, взглянула на почерневшее безжизненное лицо – и вдруг закричала, прервав криком своим пение соловьев. Она вскочила, голова Сухрая, выпущенная ею из рук, ударилась о землю, что камень. В это самое мгновенье, Мари-Клер, обманутая в последней своей отчаянной надежде, уже не могла держаться на ногах, и, упав на колени в его почерневшую на траве кровь, она запрокинула голову и рыдала так громко, как только могло выдержать ее естество. Потом уж и на коленях стоять ей сделалось тяжко – она опустилась на изрубленное тело Сухрая, лицом вниз, не обращая внимая ни на других мертвых вокруг, ни на время, текущее своим чередом, – в полном забытьи.
Едва уловила она от травы топот конских копыт – и приподняв голову, увидела на склоне движущийся вниз отряд черкесов. С трудом сообразила Мари, что мюриды едут забирать своих мертвых, чтобы по традиции придать их земле до захода солнца.
Потому еще раз простившись с Сухраем и покрыв все мертвое тело его поцелуями от самой бритой головы до запачканных кровью чувяков, она побрела обратно в монастырь, почти не чувствуя в себе сил и двигаясь скорее из инстинкта, чем от желания избежать наказания Шамиля.
Обернувшись, она снова взглянула на мертвого Сухрая – свежий ветер, прилетевший с гор, шевелил платье ее погибшего возлюбленного и, двигая траву за его головой, казалось, что временами вздымал ее.
Уже вечерело. Высокие деревья окружающих опушку лесов чернели, как часовые на рубеже земли. В затишье после сражения природа вокруг погружалась в торжественность, холмы начинали озаряться белым предвечерним туманом, а Мари-Клер казалось, что так озаряется лицо невесты под брачным покрывалом, так чисто, почти что свято. И вопреки всей тишине природы, в душе Мари-Клер бушевала буря – она вполне осознавала теперь, что, прощаясь с Сухраем, она прощалась сама с собой, потому что ничего иного, как искать теперь смерти для себя, ей не оставалось.
И вовсе не из страха, не из-за того, что она дорожила своей жизнью, она уходила сейчас от мюридов, посланных верховным имамом подобрать убитых. Она уходила от них потому, что, привыкшая повиноваться долгу, она должна была сначала узнать наверняка, что Абрек получил сведения, доставленные ему Кесбан, и готов действовать, и даже действует уже.
А потом, когда черкесский завод в пещерах будет уничтожен, когда русский авангард выйдет из окружения на хребте Нако, – тогда она сама придет к Шамилю, и пусть он сделает с ней все, что сочтет нужным. Потому что больше она уже не хочет жить. Ей больше просто незачем жить дальше.
Под пышным свело-зеленым папоротником послышался шелест – тонкая, гибкая медянка выползла из укрытия и, сложив кольца, вздыбилась перед Мари-Клер. Погруженная в горькие размышления, Мари едва не наступила на нее. Увидев же, застыла неподвижно. Простоволосая женщина с замаранным кровью лицом и ядовитая змея стояли друг перед другом, и той, которая обладала ядом, ничего не стоило, изогнувшись, коснуться раздвоенным языком обнаженной ноги Мари-Клер, навсегда покончив с ее страданиями.
И глядя на смерть, колыхающуюся перед ней, Мари не испытывала никакого страха – она ощущала полное безразличие, даже радость от осознания, что умрет в один день с Сухраем, и желание если и присутствовало в ней, только одно, да и то весьма слабое – чтобы не очень долго и не слишком больно оказалось это – умереть…
Широкая тень пронеслась над самой головой Мари-Клер – огромная птица, редкий в этих местах белый орел, накрыл землю телом на несколько мгновений, а когда он снова взмыл в небеса, Мари уже видела змею в его клюве. Она извивалась, шипя, теперь сама обреченная на гибель. Выходит, сам Господь помиловал Мари, выслав ангела-хранителя, принявшего облик птицы. Для чего он сберег ее – об этом Мари-Клер догадалась, только добравшись до монастыря и войдя в свою келью, где снова обнаружила старуху Кесбан.
– Абрек убит, – в волнении сообщила ей турчанка, едва Мари переступила порог, – я видела его отрезанную голову, воткнутой на шест у самой дороги, которая ведет от аула мюридов на хребет Нако.
Оглушенная гибелью Сухрая, Мари-Клер даже не выразила не то что потрясения от услышанной сокрушительной для нее новости – даже удивления, даже маломальской озабоченности. Она приняла все, как должное. И в ее мозгу, лишенном эмоциональных добавлений, связалось одно с другим просто: Хан-Гирей выдал Шамилю не только ее, он выдал имаму и Абрека, про которого знал от военного министра очень много. Ее саму спас Сухрай. Абрека же должна была спасти она, предупредив, но не успела сделать этого, надеясь, что Кесбан успеет скорее Шамиля и нагрянувшие мюриды не найдут Абрека, отправившегося к князю Потемкину на хребет Нако, а оттуда – за контрабандистами к реке Джубга. Однако она недооценила верховного имама. Он умел действовать быстро и безошибочно, когда хотел того. К тому же ее подвело долгое прощание с Сухраем. Но если бы не Сухрай, если бы не близость с ним, она ничего не узнала бы для Абрека, да и для князя Потемкина – тоже.
Теперь же все ее надежды на действия генерала Мусселим-хана оказывались прахом. Она не имела связи с теми людьми, с которыми он обычно осуществлял свои операции. Они же не знали, даже никогда не видели ее и ничего не слышали о ней – они знали и слушали только Абрека. Потому единственной возможностью свалить Шамиля и наказать Хан-Гирея за предательство для Мари-Клер оставалась исключительно одна: самой направиться в русский авангард и, открыв князю Потемкину все, что она узнала от Сухрая, вести отдельный русский отряд к реке Джубга, а тем, кто останется в лагере на хребте, – готовить завалы со стороны моря против муллы Казилбека и надеяться продержаться до подхода главных сил генерала Вельяминова. Только вот времени для всего у нее – считанные часы.
