– Что ты молчишь, Керри? Что ты молчишь? – теребили ее скрюченные пальцы Кесбан. – Что делать, скажи!
– Любовь – все равно что смерть. Она забирает у человека все, даже саму его жизнь… Так говорил тебе евнух в гареме? – Сдернув висящую по обычаю на краю ее ложа зеленую турецкую шаль, обильно вышитую красным шелком, Мари-Клер обтерла концом ее ноги, едва обрисованные от долгой ходьбы лиловыми тонкими жилками, провела по прозрачным ноготкам, сбитым о камни, а потому покрытым точками запекшейся крови. Потом провела шалью по замаранному лицу. Она не торопилась продолжить свой ответ Кесбан, да и не могла: комок слез подступил у нее к горлу.
Поддавшись своему чувству к Сухраю, она обрекала на гибель давнего своего друга Шамхала Абрека, но, не поддайся она, – тогда на гибель оказались бы обречены многие русские солдаты из авангарда князя Потемкина: кто бы еще, если не Сухрай, открыл бы ей тайную тропу муллы Казилбека.
Подняв голову, Мари-Клер перевела взор на рисовое поле, пустующее теперь, и отряхнула волосы, ниспадающие на лицо. Она как будто снова увидела там, за покрытыми туманом верхушками деревьев, красивое, мужественное лицо Сухрая – он скакал по полю на серой в яблоках лошади и улыбался ей издалека. Если бы он не отправился проводить ее в монастырь, если бы не захотел спасти ее саму, а вместе с ней и тех, кто был ей дорог и близок, – он был бы жив сейчас. Так что же, выходит, что он погиб зря? И только от того, что Хан-Гирей успел быстрее нее добраться до Абрека, смерть Сухрая окажется напрасной – бжедухский хан устроит свои интересы полностью.
Пусть теперь ему уже не удастся оторвать Сухрая от Шамиля и противопоставить двух вождей друг другу – Сухрай лишил его убийственного козыря, погибнув гораздо раньше того, чем того хотелось бы бжедухскому хану. Но он хотя бы отомстит князю Потемкину за проигранную много лет назад дуэль, а заодно выпросит у Казилбека оплату за предоставленный тайный ход, сослуживший черкесам на победу.
Такой наградой вполне может оказаться демонстрация покорности русскому государю при приезде Николая Павловича в Еленчик – чего ж еще добивается Хан-Гирей? Пусть мертв Сухрай – ему и Казилбек сгодится, лишь бы в генералы пробиться, хоть как-нибудь… Но ничего такого с полковником Хан-Гиреем не случится. А произойдет все совершенно наоборот: он будет с позором уволен со службы, а возможно, даже и арестован. Она сделает это ради Саши, и ради того, чтобы смерть Сухрая не оказалась напрасной.
Бледные губы Мари-Клер слегка приподнялись в улыбке, когда она представила себе бешенство Хан-Гирея, когда он узнает, что все его планы на Кавказе провалились. Просветлевший взор ее перемещался то на небо, голубеющее за стеной монастыря, то в чащу леса, то к той самой поляне, на которой Сухрай любил ее и где он умер, – теперь же он виделся ей повсюду. Оторвав от него взгляд, она посмотрела на Кесбан, присевшую по-кошачьи у ее ног.
Дожидаясь, пока Мари-Клер что-то надумает, турчанка не решалась первой начать прервавшийся разговор, но в волнении ковыряла ногтями язвы на руках.
– Говоришь, что пятьдесят лет ты помнила имя мужчины, пожертвовавшего ради тебя жизнью, и никому не назвала его, кроме как мне? – спросила она у притихшей старухи.
Кесбан вскинула на нее затекшие бельмами полуслепые глаза и только кивнула головой в ответ.
– Я тоже буду хранить его имя, сколько проживу на свете, – проговорила Мари-Клер, прижимая согбенную старуху, сидящую подле нее на полу, к своим коленям, – и никому никогда не расскажу о нем. Только не уверена, что проживу так долго, как ты. Потому что моя месть совершится скоро – для нее не потребуется пятидесяти лет… – Помолчав, она вздохнула.
Потом, отстранившись от Кесбан, натянула на ноги башмаки. Встав с застеленной грубой циновкой кровати, оправила волосы и накинула на плечи мантию.
– Я отправлюсь сейчас к русским, – сказала она вполне спокойно, ничем не выдавая разрывающей ее сердце боли. – Без Абрека и его отряда у нас не остается другого выхода. Я должна обо всем рассказать командиру русского авангарда и, открыв себя, требовать предоставленными мне военным министром полномочиями, а если потребуется и именем самого государя, немедленно направить солдат к реке Джубга, даже если пробиваться туда им придется с боем. Ведь русские солдаты – это не горцы Абрека, которых могут и не заметить. Русских наверняка встретят в любом ауле с выстрелами. Но иного пути нет – больше нам не на кого положиться. Иначе вся наша трудная и длинная война здесь, у реки Шапсухо, окажется проигранной на долгое время вперед – до следующего случая, когда у Шамиля иссякнет запас турецкого пороха и ему потребуется срочно пополнить его. Ты же, – приказала она Кесбан, – отправляйся к месту высадки контрабандистов заранее и наблюдай за всем, что будет предпринимать там посланец Шамиля Юсуф. При малейшем изменении – дай знать мне.
– Я все поняла, все, красавица моя, храни тебя Аллах, – Кесбан завозилась на полу, вставая. Обернувшись к ней, Мари-Клер легко приподняла ее за плечи и, прислонив к себе, обняла. – Мы, может быть, и не свидимся более, – проговорила она, дрогнув, – все складывается так, что мне самой придется отправиться с русским отрядом к реке Джубга, иначе они никогда не найдут короткой дороги туда. Теперь, когда Хан-Гирей выдал меня Шамилю, дорога в аул мюридов для меня закрыта, и я, уже не скрываясь, могу быть той, кем являлась все годы – я могу открыто выступить с русскими, но ты… О тебе Хан-Гирею ничего неизвестно. Он думает, что ты давно уже на покое. Он не знает, что ты до сих пор живешь в монастыре, а потому, чтобы не случилось, Кесбан, со мной, ты должна остаться здесь и продолжить миссию сестры Лолит, пока в Петербурге тебе не найдут замену. Только для тебя еще остается возможность узнать что-то о планах имама через его старшую жену Зейдет, с матерью которой ты дружна. Это последний шанс России пока. Помни об этом и береги себя. А я, – слезы прорвались у Мари-Клер, и она замолчала, стараясь совладать с ними, – я многому научилась у тебя, – продолжала она вскоре. – Если я останусь жива и вернусь в Россию, я заберу тебя к себе, не сомневайся в этом. Если же нет – вспоминай обо мне иногда… При некоторых обстоятельствах вполне возможно, что ты останешься единственной, Кесбан, кто вспомнит обо мне добрым словом. Только ты и сестра Лолит… И только ты, родная моя, будешь знать всю правду о моей жизни здесь… Если я не вернусь в монастырь, если же меня вовсе не окажется в живых, то я прошу тебя… Ты часто мне заменяла здесь мать, заменяла мне всех – потому я могу открыться тебе без боязни. Если меня не окажется в живых, а ты снова придешь в аул к матери Зайдет, узнай у нее, где мюриды похоронили Сухрая, и сходи на его могилу вместо меня. Скажи ему, что я его любила и что никогда в жизни никто не сделал для меня такого, что сделал он: никто не любил меня ради меня самой, а потому он навсегда забрал с собой мое сердце… Я же все сама устрою для себя.
– Что ты задумала, девочка моя? – ужаснулась Кесбан, почувствовав смертельную решимость в ее словах.
– Пока еще ничего точно, – Мари-Клер только пожала плечами в ответ. – Все будет зависеть от того, чем закончится сегодня ночью наш поход на Джубгу.
