Глядя вниз, в поросшую зарослями долину Шапсухо, Александр Потемкин щурил зеленоватые глаза, блестевшие на потемневшем от солнца лице его под мохнатой черкесской шапкой. Горы со всех сторон обступали долину – неприступные красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар. Желтые обрывы, исчерченные промоинами, золотились в угасающем свете зари, вверху же пламенела сверкающая бахрома снегов. Через долину, обнявшись с другой, безымянной, речкой, вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, река Шапсухо тянулась коричнево-серебристой нитью и сверкала ящерицей.
– О чем думаю? – переспросил он, бросив быстрый взгляд на Долгорукого. – Да о том же, о чем вы, поручик. О местных жителях, о черкесах. Что-то давно они не беспокоили нас своими наскоками. Притих мулла Казилбек – не к добру это. Знать бы, что они замышляют. Сдается мне, Николя, – Александр подошел ближе и сел рядом, прямо на траву, подстелив бурку, – они не могут не желать воспрепятствовать нам в соединении с генералом Вельяминовым. Вот только как они готовятся проделать это? Вы ничего не знаете, Николя, – полковник испытующе посмотрел на своего молодого офицера. – Нет ли здесь, в долине Шапсухо, какой скрытной дороги, которая не отмечена на наших картах?
– Откуда ж мне знать, ваше превосходительство? – удивленно пожал плечами поручик. – Это только кто-то из здешних знать может. А у них как спросить? Все равно не скажут. Если и поймешь, чего они тебе балаболят, такую дорогу укажут – в век не выберешься…
– Я полагаю, что если она и существует, – глаза Александра перенеслись в сторону мерно плещущегося моря, – то скорее всего ведет она отсюда, от морского берега. Будь я на месте Казилбека, даже если такой тропы и нет, я бы ее прорубил – здесь легче всего запутать нас в мешок и затянуть веревку. Тогда генерал Вельяминов уже не поможет нам, они задушат нас намного превосходящими силами…
– Черкесы не мыслят столь сложно, как я успел заметить, – вступил в разговор Лермонтов – до того он сосредоточенно читал под деревом книгу и, делая пометки на листок, казалось, вовсе не слышал, о чем говорят офицеры. – Они действуют прямолинейно, навалом и не обучены маневру.
– Если бы они были обучены маневру, Михаил Юрьевич, да еще думали стратегически, плохи же оказались бы наши дела, – присвистнул Долгорукий, – с их-то отвагой и готовностью жертвовать собой…
– Нам остается только надеяться, что никто не подскажет Казилбеку, как обойти хребет Нако и поймать нас в ловушку, – заключил серьезно Потемкин, – а также на то, что генерал Вельяминов с главными силами прибудет сюда вовремя. И все-таки я попрошу вас, Михаил Юрьевич, – обратился он к поручику, – с вашими тенгинцами взять под наблюдение эту сторону хребта и даже начать строить здесь укрепления. Мы должны быть готовы к любым поворотам, какими бы невероятными они нам не показались…
– Слушаю, Александр Александрович, – захлопнув роман, Лермонтов поднялся.
– Приступайте немедленно.
– Ляксан Ляксаныч, батюшка мой, – Афонька кубарем подкатился к полковнику и едва успел придержать себя – так бы и слетел с высоты от волнения, – тама-то… Не поверите, точно говорю… Вот те крест…
– Да что стряслось с тобой? – Александр с удивлением взирал на своего денщика. – Змея тебя ужалила, что ли?
– Да еще хлеще того! – Денщик схватил полковника за рукав мундира и тянул за собой. – Пойдем те же скорее, ждут вас там…
– Да кто ждет еще? – недовольно поморщился Александр. – Никак сам Казилбек приехал в гости? Почти как султан Саладин к королю Ричарду Львиное Сердце. – Он встал: – Извините, господа, я всех приглашаю к ужину, как обычно, – пожав плечами, на которых блеснули золотом его полковничьи эполеты, князь Потемкин последовал за взволнованным денщиком.
– Вы ни за что не догадаетесь, Александр Александрович! – полушепотом твердил ему Афонька, подпрыгивая в шаг. – Тама к нам мадемуазель Маша пожаловали. Я глазам не поверил. Выходит к палатке монахиня, в черном вся. А я, сами знаете, я же сметливый, помню, где нахожусь, что ухо всегда надо держать востро. Так я – за ружье сразу. Стой, говорю, не двигаться. Кто такая будешь? Она же капюшон свой сняла – я так и ахнул. «Не узнаешь, говорит, меня, Афанасий? Я же Маша, я у княгини Елизаветы Григорьевны в имении Кузьминки жила». Как ж не узнать – видная ж была девица, хороша собой. Кто ж такую забудет… Вот и хлеба она нам принесла… Из монастыря своего…
– Из какого монастыря? – удивился Александр, весьма озадаченный Афонькиным рассказом. – Ты не съел ли чего дурного днями, дружок, может, у тебя жар? Пригрезилось тебе, никак? Говорил тебе, не пей воды прямо из реки – лучше из источника. Вот и заболел. Сам посуди: откуда ж мадемуазель Маше взяться на Кавказе, если она от нас из Петербурга к себе в кармелитский монастырь в Марселе уехала. Еще и письма оттуда княгине Анне Алексеевне писала.
– Так вота из того самого карм… карм… – Афонька запнулся, – тьфу ты, господи прости. Словом, из монастыря своего она и пожаловала ноне. Только он не в Марселе, как вы сказываете, Ляксан Ляксаныч, – добавил с важностью, – а здеся теперича находится – по ту сторону реки Шапсухо стоит. Вот и весь сказ.
– Ну, совсем ты одурел, братец, – махнул на него рукой Александр. – По ту сторону реки Шапсухо аулы мюридов, а меж ними в ущелье – христианская миссия англичан. При чем здесь кармелиты?
– А я почем знаю, Ляксан Ляксаныч, – сердито всплеснул ладонями денщик. – Мне ж чего до того? По мне – все одинаково. Вы уж у мадемуазели тогда сами спросите. Она и скажет вам по-сложному…
– Да уж придется. Ничего у тебя не поймешь, дружок.
Опустившись на жесткую походную кровать, застеленную попоной, которая служила князю Потемкину ложем, Мари-Клер обняла руками колени и ждала. Она не ощущала даже того волнения, которое испытывала, подходя к русскому лагерю. Только одного она желала теперь – чтобы Александр пришел поскорее.
Вот снаружи брякнули шпоры. Полог палатки откинулся – за ним в сумерках над хребтом Нако уже проступил перевернутый золотистый рог месяца и засветился над горами. Через мгновение от взора Мари-Клер его заслонила высокая фигура князя Потемкина. Наклонившись, он вошел внутрь. Вслед за князем сунулось любопытное курносое лицо Афоньки, но, встретив предупредительный взгляд хозяина, брошенный вполоборота, тут же исчезло.
Выдохнув, словно она намеренно копила воздух внутри, собираясь с силами, Мари поднялась навстречу Саше – все ее существо напряглось, дыхание почти что остановилось в ней. Только с миг ее взор окутал всего его, такого знакомого, такого близкого, любимого столь долго и безнадежно, и рыдание вот-вот готово было прорваться из ее груди, но все же прошедшие годы научили Мари-Клер властвовать над своими чувствами, и теперь насущная имперская необходимость, которой она привыкла подчиняться безоговорочно, заставляла говорить и даже думать только то, что сейчас оказывалось наиболее значимым – о реке Джубга и о контрабандистах. До их прибытия оставалось всего несколько часов.
Саша молча оглядывал ее, как будто заново узнавая, и она отчетливо читала нескрываемое изумление, сквозящее в его лице.
