– Гляди, сытый какой, не то что наши лошадки дохлые. У него на спине хоть спать ложись.
В самом деле, копыта, глаза, оскал коня – все было изящно и резко выражено, как только бывает у лошадей самой чистой крови.
– А езда-то, езда, погляди, – продолжали любоваться казаки, – каков проезд. А умный-то, верно, от хозяина его и не оторвешь.
– Кабардинец, тавровский…
– Ляксан Ляксаныч, вы только гляньте, чего наш Лукашка раздобыл.
Князь Потемкин, едва стих бой, сорвал с головы мохнатую кавказскую шапку, отер ею разгоряченное, покрытое гарью лицо, а тут Афонька сразу потянул его за рукав, и в голосе его, очевидно, проскользнули завистливые нотки…
– Где ж ухватил, Лукашка? – кричали казаку со всех сторон. – Не верти головой, что персидский шах, говори уж…
Подъехав к полковнику, Лукашка спрыгнул с коня и подвел его к Александру:
– Вот, ваше превосходительство, – проговорил он, сдернув с головы шапку, – извольте принять трофей. На нем большой черкесский начальник гарцевал, все кричал чего-то – у него еще белый платок вокруг головы намотан был. Так я стрельнул по нему – он и свалился. Как деру дал – про коня забыл, платок потерял. Я платком его деду своему рану стреляную в плече перевязал после. А коня вот вам привел…
– Ох, Лукашка, ох, герой, – Александр одобрительно хлопнул казака по плечу. – Неужто ты самого муллу Казилбека с коня скинул?
– А мне почем знать, какой он казилбек, – пожал плечами молодой казачок. – Смотрю, горячится очень, так чтобы охладить его, вот и стрельнул я. Попал. Опять попал, – он слегка смущенно потупился.
– Коня этого ты себе оставь, казак, в награду, – решил князь Потемкин. – Мне он к чему? Я своего Нуаро даже на трижды красивее его не променяю. А тебе как раз к делу придется. И готовься, герой, представлю о тебе генералу – Георгия получишь. Обещаю.
– Вот спасибо уж, ваше превосходительство! – От радости казак аж подпрыгнул на месте. Вскочил на коня, джигитуя под всеобщее одобрение, проехал кругом.
– Ох, бабы станичные все высыпят глядеть на тебя, Лука, – подначивал его дед, присев на поваленное ядром дерево, – рука старика и впрямь болталась на перевязи, обмотанная белым кашемиром, из которого исламские муллы обычно делают себе чалму. – Гулянку устроят. А никак я слыхал, бают, Егорий тебе выйдет на ленте – так и вовсе любая замуж пойдет. Даже самая красивая на округу. Завидной жених станешь ты, Лукашка.
– Завод обнаружен, ваше превосходительство, – доложил, подходя быстрым шагом к полковнику, Лермонтов. – Турецкие суда разбиты, все черкесы, которые при том оказали сопротивление, нами уничтожены, а главарь их, Юсуф, взят в плен и находится на корабле под охраной капитана Серебрякова. Потери наши небольшие – сказалось, что подошли незаметно. С десяток человек – не более. Но среди них, – Лермонтов замолчал и сдернул шапку с головы, опустив глаза долу, – поручик Долгорукий погиб. Вел солдат в штыковую – так и пуля прошила его в грудь. Умер сразу, не успели даже и перевязать… Тело его тоже пока на корабле, – добавил он с грустью. – Похоронить бы надо…
Вся радость, разливавшаяся вокруг от трофейной добычи Лукашки, утихла сама собой. Солдаты, казаки, поручик Одоевский, перевязанный многими бинтами, на которых проступала запекшаяся кровь, денщик княжеский Афанасий – все потянули долой головные уборы и молчали, потупив взоры.
– А что же госпожа камергер? – спросил у Лермонтова после паузы Потемкин. – Она тоже сейчас на корабле находится?
– Нет, – покачал головой тот, – после того, как мы раскрыли завод, госпожа отказалась ехать с нами. В какой-то монастырь отправилась. Сказала, что срочно нужно ей туда. С ней же и старуха ее, помощница, поехала. А где он, монастырь тот, она не сказала нам, ваше превосходительство. А мы уж больно сюда торопились. Не следовало ее оставлять? – спросил у полковника с тревогой.
– Нет, вы все правильно сделали, Михаил Юрьевич, – ответил ему Потемкин. – Я вам приказал во всем слушать ее приказов – вы так и поступили. Вы нас здорово выручили с корабельными пушками, – продолжал он. – А то мы и генерала-то не дождались, туго уж пришлось.
– Во, слыхал, Лукашка, – дед-казак толкнул своего внучонка в бок, – бабы уже солдатами командуют. И даже офицерами. Но ты такую в жены не бери, попомни мой совет. Нет порядку в доме, когда баба не по хозяйству занята…
– А Николя всего-то на три года собирался на Кавказ, – проговорил сдавленно Одоевский, – он же вообще-то не к третьему, к четвертому Тенгинскому батальону приписан был. Мог бы и отказаться идти. – Слезы навернулись у поручика на глаза.
– Перенесите поручика с корабля в его палатку, – приказал Потемкин, глубокая печаль проступила на осунувшемся лице полковника. – Обмойте, оденьте в парадный мундир при всех регалиях. Земле предадим с почестями, в присутствии высших командиров.
– Полковник Потемкин, вы ли? – перед палаткой показался вестовой казак. Осадив коня, остановил его перед Александром и, рассмотрев потускневшие от дыма эполеты на мундире, сообщил: – Его высокопревосходительство, генерал Вельяминов, расположились штабом у Навагинской горы и просят вас с офицерами прибыть к нему для отличия, как только сочтете возможным после отдыха…
– Передайте его высокопревосходительству, – ответил Александр, снова водружая на голову мохнатую кавказскую папаху, – что я и мои офицеры готовы предстать перед ним по первому его зову и потому направимся немедленно. Верно, господа?
* * *
Солнце вскоре скрылось – росистый туман заклубился в ущельях, выползая наружу, и сумеречные голубые тени надвигались из поросшей лесом лощины Шапсухо к морю. Отслужив вечерню, всем войском хоронили князя Николя Долгорукого. Офицеры несли его гроб на руках, первым же в парадном мундире, украшенном множеством орденов, и с седой как лунь непокрытой головой среди них шел сам генерал Алексей Александрович Вельяминов, давний и закадычный друг Ермолова, имевший отличия еще при государе Александре Павловиче. Холодный и молчаливый обычно, часто доходивший в строгости до самой жестокости, он и в сложившихся грустных обстоятельствах не изменил привычной мине своей, глядя перед собой непоколебимо и властно почти стеклянными светлыми глазами, не выражающими ни сожаления, ни скорби.
Однако все, кто служил с Вельяминовым на Линии, знали, что он свято чтил русские гвардейские традиции и относился к своим подчиненным по-суворовски. Потому ничего странного не показалось в том, что сам генерал, в парадном мундире, при ленте, вынес с прочими высшими офицерами гроб поручика после отпевания священником и нес его на плече до самого места погребения.
Почти весь экспедиционный корпус, до самых нижних солдатских и казаческих чинов, выстроился вслед за похоронной процессией, сжимая в руках головные уборы и время от времени осеняя себя крестами. К ним присоединилась команда брига «Меркурий». И редко кто, сопровождая молодого офицера в последний путь, мог удержаться от слез.
Князя Долгорукого похоронили у подошвы хребта Нако, который он штурмовал с веселым, свойственным молодости, мужеством, почти с бесшабашностью, под раскидистым деревом, усеянным темно-красными, спелыми абрикосами, – далеко от родного и милого его сердцу промозглого, сырого, имперского Петербурга.
