– А мы, Александр Александрович? – в один голос спросили Лермонтов и Одоевский.
– Пока остаетесь здесь, за меня. Ждите! – крикнул им, уезжая.
* * *
Пни, пни, одни лишь пни тянулись вдоль дороги, а внизу, под самой ней, колыхалось тихое, даже без зыби, море. Совсем недавно она ехала по этой дороге с Абреком, направляясь на встречу с посланцем военного министра полковником гвардии Хан-Гиреем, и оба они даже не могли вообразить себе, что скорая смерть подкарауливает обоих за ближайшим поворотом судьбы.
Уже позади осталась река Шапсухо и теперь до аула мюридов ей остается совсем недалеко. Она очень устала и ноги почти уже не слушаются ее. Ее руки исцарапаны колючими ветвями, подол платья мокр и изорван – чтобы сократить путь до аула, она перебралась через реку вброд. Не в самом привлекательном виде предстанет она перед верховным имамом мюридов – но не все ли равно накануне смерти. Перед ней уж не надышишься.
Ноги, сбитые и стертые почти в кровь, отказывались слушаться ее – мысли путались в голове, и она шла почти что в забытьи. Память рисовала ей картины детства – ажурные мавританские решетки в ограде кармелитского монастыря в Марселе, цветущие розовые цикламены и любимое, ласковое лицо настоятельницы Лолит. Она с осуждением смотрела теперь на свою воспитанницу. Но кто же, кроме нее, поймет – зачем жить, если тот, кого полюбила нежданно, умер и больше никогда уже не воротится к тебе?!
О, сестра Лолит поступала по-другому – она нашла в себе силы для борьбы, она всегда помнила князя Багратиона и служила России за него. Но у Мари-Клер таких сил нет. Она идет вперед, и, может быть, – она очень надеется на это, – она сумеет, не дрогнув, в спокойствии принять смерть и сопутствующее ей бессменно унижение, как приняли все Сухрай-кадий и Шамхал Мусселим-хан.
Вот уже совсем близко к ней виднеются разбившиеся тесно, как пчелиные соты, слепленные друг с дружкой сакли – над ними поднимается курящийся душистый кизячный дымок, долетают гортанные звуки спорящих мужских голосов, а с ними – женские, детские голоса у фонтана во дворе сераля верховного имама. Напряженное пение муэдзина тянется в чистом горном воздухе. Скоро проявятся первые черкесские секреты. А может быть, все это только кажется ей?
Когда до нее донесся дробный топот копыт – она не удивилась. Она была уверена, что, заметив ее с гор, мюриды скачут за нею. И остановилась. В какой-то момент в голове мелькнула мысль, чтобы бежать, спастись. Но совладав со своим малодушием, она осталась на месте – села прямо на дорогу в песок, подобрав под мокрое платье ноги. И ждала – ждала удара шашкой.
Она подумала, что уже просто бредит, когда вместо черкесских бешметов и обмотанных чалмами папах увидела перед собой русские мундиры. Спрыгнув с коня, князь Потемкин подбежал к ней, поднял из клубящейся вокруг пыли и держал в своих руках.
– Вы с ума сошли, мадемуазель Маша, – услышала она доносящийся словно издалека его голос, обращенный к ней. – Зачем вы поступаете так?
– А вы? – вдруг сама не ожидая от себя, она разлепляет запекшиеся губы и говорит ему пересохше, скрипуче – внутри в горле она чувствует какой-то странный солоноватый привкус, который сильно мешает ей. Ком подкатывает все выше, вот-вот и вовсе лишит ее голоса: – Вы, Александр, зачем так поступали со мной всегда? Теперь я могу сказать вам, потому что навсегда от вас освободилась, от того плена отчаяния, в который вы меня ввергали. Я направляюсь в аул к имаму Шамилю, потому что хочу разделить участь того, кого любила здесь, на Кавказе, и кто в отличие от вас, даже исповедуя другую веру, сумел понять меня намного лучше вас. И полюбил. Я не хочу возвращаться к вам, в вашу жизнь, где вы опять станете бросать меня, показывая мне мое ничтожество. Я больше не хочу ничего этого – жить ничтожеством в Петербурге в тени вашей славы и любовных побед. Оставьте меня. Навсегда. Слышите – навсегда! Только ради вашей матери я пришла к вам, чтобы предупредить о нападении Казилбека. И теперь вы живы – я вполне довольна всем. Но только из-за вас, из-за вас моя жизнь сложилась столь нелепо, – она уже не может говорить, кровавый ком сдавливает ей горло немилосердно. – Впрочем, я даже благодарна вам, – она почти виснет в его руках, теряя силы. – Я многое узнала здесь, на Кавказе, в том числе и преданную, жертвенную любовь… – Все очертания плывут перед ее взглядом, но она еще видит, как посерело и без того блеклое от слоя пыли красивое Сашино лицо, как сдвинулись черные брови под надвинутой низко мохнатой папахой, а глаза стали почти что черны.
– Вашу помощницу, монахиню Кесбан, черкесы убили с час назад, – проговорил он в ответ ей мрачно, ничем не собираясь даже упомянуть о себе и отрицать ее упреки. – Это она предупредила нас о том, что вы решили натворить, мадемуазель. Неужели и теперь вы будете упорствовать, Маша, даже когда другой человек расплатился за вашу глупость жизнью? Неужели вы не поедете попрощаться с ней? А после, – он кивнул головой, – идите хоть на все четыре стороны. Я больше не стану вас удерживать. Вы сами властны над своей судьбой. Но та старая, несчастная женщина – она искренне вас любила. Вы обязаны проститься с ней и закрыть ей глаза…
– Кесбан убита? – только и вскрикнула в ужасе Мари. А после все померкло перед ее глазами – кровь хлынула горлом и она, почти бездыханная сама, упала на руки князя Потемкина.
На следующий день, осмотрев позиции и занимающие их войска, генерал Вельяминов приказал экспедиционному корпусу следовать в Еленчик, где ему предстояло представить подчиненные ему части государю.
Пехота, несколько сотен казаков и артиллерия двигались вдоль моря колонной, беспрестанно сопровождаемые нападками черкесов. По обеим сторонам колонны непрерывной цепью, спускаясь и поднимаясь, по балкам шли егеря, с ружьями на плечах и патронами на перевязи. Встряхнутые на канавах орудия позвякивали гулко, застревая в низинах, артиллерийские лошади фыркали и ржали.
Из колючих кустов, которыми обросла дорога, то и дело показывались или коза с белым брюшком и задом и серой спинкой, или такой же козел с небольшими, загнутыми на спину рожками. Красивые животные, не боясь людей, большими прыжками, поджимая передние ноги, подлетали к колонне так близко, что некоторые солдаты с криком и хохотом бежали за ними, осуждаемые командирами. Тогда, пугаясь, козы поворачивали назад и скакали по склонам, преследуемые несколькими прижившимися при корпусе собаками.
Погода, по счастью, не портилась – солнце светило ярко. И в лучах его сталь штыков и вспышки от меди пушек горели ослепительно. За рекой Шапсухо тянулись уже ставшие привычными русскому глазу на Кавказе разоренные, брошенные поля и заросшие травой луга с неглубокими балками. А вдали таинственно чернели и голубели лесами горы – их выступающие скалы озарялись играющимся светом, вечно прекрасными и вечно изменяющимся снегами, похожими на высыпанную каким-то небесным ротозеем алмазную крошку.
В самой середине русского корпуса следовал санитарный обоз – в нем везли раненых офицеров и солдат. Здесь же находилась и Мари-Клер. С тех пор как князь Потемкин привез ее назад в русский лагерь, она почти не приходила в сознание, пребывая в забытьи. О ее состоянии специальной депешей через фельдъегеря генерал Вельяминов сообщил военному министру графу Чернышеву в Петербург.
