Даже если он хотел ее только как куртизанку, а не как жену. Даже если он рассказывал всем, что она мечтает владеть жемчужным ожерельем ради того, чтобы за ней волочились толпы мужчин на самых модных ассамблеях года. У нее после этого осталось мало надежды, что отныне она сможет гордо смотреть в глаза городу, потому что лорд Эшдон рассказывал всем подряд то, что должно было оставаться их тайной.
Кроме того, она была почти уверена, что ожерелье, которое Эшдон преподнес ей с таким невероятно мрачным видом, не принадлежало ему. У него не было денег. Она знала это, как никто другой.
В то время как ее одолевали эти мысли, трое мужчин спорили и торговались перед ней, словно она была не более чем кусок кружева, которое можно потрогать и поторговаться, а потом Эшдон ударил Даттона в живот так, что тот охнул и согнулся пополам, а Блейксли при этом неприлично расхохотался.
Пока Каро наблюдала суматоху в гостиной дома Гайда, причиной которой стала она, Эшдон схватил ее за руку и потащил в большую розовую гардеробную. Но там они оказались не одни.
– Ваша светлость. – Эшдон вежливо поклонился и заставил ее сделать реверанс.
– Добрый вечер, лорд Эшдон, леди Каролина, – мягко произнес четвертый герцог Гайд. – Там несколько шумно? Так всегда бывает на приемах. Не понимаю, почему герцогиня устраивает их каждый год. Полагаю, ей нравится суета.
Гайд всегда говорил тихо. Он прославил свое имя примерным поведением во время восстания в американских колониях двадцать лет тому назад. Никто не ставил ему в вину то, что Британия потеряла американские колонии, и особенно его жена, которая была американкой родом из Массачусетса. Отец герцогини Гайд сделал состояние на мореходстве. Четвертый герцог Гайд знал, как распорядиться деньгами. Союз был идеальный, особенно потому, что Молли, герцогиня Гайд, сбежала из Бостона с теми немногими, кто остался верен короне.
За восемь лет Молли родила Гайду шестерых сыновей, что было весьма солидно по бостонским стандартам, хотя самый младший из них умер еще в младенчестве. Уильям, маркиз Айвестон, наследник Гайда и один из самых приятных мужчин в Англии, редко появлялся в свете во время сезона именно потому, что считал себя самым приятным мужчиной Англии. В этом отношении Айвестон был сыном своего отца. Лорд Генри Блейксли, четвертый сын Гайда и участник суматохи, случившейся в желтой гостиной, пошел в свою мать.
Каро сомневалась, что Гайд знал про участие его сына в беспорядках. Эшдон был того же мнения. И она решила, что разумнее не говорить ему об этом. И снова вышло так, что они с Эшдоном были в сговоре.
– Простите, ваша светлость, – сказал Эшдон. – Не думал нарушать ваше уединение. Только хотел увести леди Каролину от…
– Суматохи, – поддержала его Каролина.
Как еще это назвать? Сражение за будущую куртизанку? Нет, этого не будет.
– Все хорошо, – проговорил Гайд, грустно опустив голову. – Полагаю, мне следует выйти и пообщаться. Молли обязательно устроит мне сцену, если узнает, что я…
В голову сразу пришло слово «спрятался», но его нельзя было произносить вслух.
– Воспользовались возможностью собраться с мыслями? – предложила Каро.
Гайд поднял голову и улыбнулся почти радостно.
– Вот именно, точно. Я ей так и скажу, если она будет настаивать. Желаю приятно провести вечер, – пожелал он, вяло взмахнул рукой и направился к спальне, закрыв за собой дверь гардеробной.
Наконец-то они остались наедине. Шум в гостиной становился все сильнее. Каро почувствовала себя одновременно выставленной на показ и спрятавшейся, словно кролик, застывший перед нападением гончих, дрожащий и неподвижный. Если она не будет двигаться достаточно долго, возможно, вечно, собаки уйдут и все вернется на свои места.
– Снимите эти проклятые ожерелья, – прорычал Эшдон.
Возможно, никогда больше не будет так, как прежде. И, может быть, это к лучшему.
– Будьте любезны не рычать на меня. Вы не смеете приказывать мне, что делать.
– Это жемчужное ожерелье дает мне такое право, – сообщил он, приблизившись к ней почти вплотную.
Это совсем никуда не годится. Она сама готова была зарычать в невозможно голубые глаза лорда Эшдона.
– Кстати, о вашем ожерелье. – Она высвободила руку из его хватки и отступив на шаг. К сожалению, несмотря на свои огромные размеры, это была всего лишь гардеробная, в которой они оказались заперты. Оставались минуты до того момента, когда поток людей вольется в гардеробную, а ей надо было сказать Эшдону так много. – Где вы его взяли? Вы не могли приобрести это ожерелье честным путем. У вас совершенно нет денег.
– Зато есть друзья, – выпалил он. – Вам нравится так говорить, ведь правда?
– Говорить что?
– Что у меня нет денег.
– Это правда?
– Многое правда, чего не стоит вечно повторять.
– Вечно повторять? Не кажется ли вам, что вы словно ребенок? Я не повторяю вечно…
– Вы продали себя за жемчуг, Каро, – прошептал он. – Продались за жемчуг. Ваша цена – жемчужное ожерелье, и эту цену вам дали.
– Какой вы вульгарный!
Он пожал плечами.
– Я просто говорю правду. Повторяю правду, – улыбнулся он. Приятный знак, – А теперь о нашей сделке. Снимите ожерелье Блейксли. Немедленно.
– Об этом мы не договаривались. – Она старалась не обращать внимания на то, как у нее что-то сжалось внутри. Эшдону отлично удавалось задеть ее за живое.
– Немедленно, – повторил он, и по его взгляду она поняла, что возражения невозможны, но решила не сдаваться.
– Мне нельзя приказывать. У вас нет права, лорд Эшдон. Я сама по себе и я…
– Теперь вам будут приказывать. У меня есть право. Ожерелье, которое вы приняли от меня, дает мне все права. И вы теперь себе не принадлежите, Каро. Вы моя.
У нее внутри все оборвалось, сердце ушло в пятки.
– Снимите ожерелье Блейксли, – спокойно произнес Эшдон, но выражение лица у него было угрожающее.
Не сводя с него глаз, она сняла ожерелье Блейксли. Эшдон протянул руку, чтобы взять его, и она молча положила ожерелье ему на ладонь. Ее рука дрожала, голубые глаза жарко горели.
Как это было эротично! Она ничего ни о чем не знала, но понимала, что между ними происходит самая серьезная чувственная дуэль и что, повинуясь приказам Эшдона, она могла заставить его делать все что угодно. Это противоречило всякой логике, но было так ясно, словно кто-то прокричал ей об этом прямо в лицо.
В конце концов, она была дочерью своей матери.
Эшдон положил ожерелье Блейксли в карман и сказал:
– А теперь снимите ожерелье Даттона.
– Но чье ожерелье останется на мне, Эш? – спросила она хриплым от волнения голосом, когда снимала ожерелье Даттона. – Жемчуг, который вы мне дали, не может быть вашим. Разве я не буду принадлежать хозяину этого жемчуга? Неужели по правилам игры я должна буду отдаться… графу Кэлборну?
