Старостин, начальник охраны Сталина, позвонил в Министерство государственной безопасности (которое после смерти Сталина было преобразовано в КГБ) и поговорил с Игнатьевым
[442], но тот, хотя и возглавлял данное министерство, не стал ничего предпринимать и посоветовал растерявшимся охранникам позвонить Берии. Раз уж вождь серьезно заболел, то, по всей видимости, Берия был единственным, кто мог решать, что в такой ситуации делать, и поскольку все боялись предпринимать что-либо без его ведома, над жизнью Сталина нависла серьезная опасность. Охранники, все еще предоставленные самим себе, перенесли Сталина из маленькой столовой в соседнюю комнату, в которой он обычно спал. С их стороны было большой ошибкой перемещать человека, которого только что «хватил удар», но откуда они могли знать об этом, если рядом с ними не было никого, кто разбирался в медицине? Поскольку Сталин дрожал от холода, они укрыли его пледом. Все это делалось как попало, в обстановке спешки и паники. Матрена Бутусова с трудом ухитрилась опустить засученные рукава рубашки Сталина. Затем Лозгачев остался дежурить рядом со Сталиным один. Начальник охраны позвонил Маленкову и сообщил ему о катастрофическом состоянии, в котором оказался Сталин. Маленков тоже не стал ничего предпринимать. Полчаса спустя он позвонил начальнику охраны и сказал: «Берию я не нашел, ищите его сами». Прошло еще сорок минут, но связаться с Берией так и не удалось. Наконец Берия позвонил сам и приказал: «Никому не звоните и о болезни товарища Сталина никому не говорите». Сталина заперли в его собственной болезни, заперли в нем самом, и никто из разбирающихся в медицине и ответственных людей не мог оказать ему помощь. Старостин суетился, производил много шума, заявлял, что нужно вызвать врача, но с таким же успехом он мог бы стоять и орать посреди пустыни. Истомина тоже находилась на этой даче, но пребывала в состоянии полного отчаяния и бессилия. Для всех, кто был тогда рядом со Сталиным, эта ночь стала ужасной и бесконечно долгой.
В три часа утра послышался шум приближающегося автомобиля, и все подумали, что это наконец-то приехал врач. Однако из машины вышли Берия и Маленков. Не подходя вплотную к больному, они внимательно посмотрели на него, и Берия с апломбом заявил, что со Сталиным ничего страшного не произошло и что он крепко спит. Таким был его диагноз, хотя Сталин громко хрипел. «Что, Лозгачев, наводишь панику и шум?.. – сказал Берия. – Нас не тревожь и товарища Сталина не беспокой». Охранники безуспешно попытались возразить, что Сталин пребывает в тяжелом состоянии и явно нуждается в срочной медицинской помощи, однако Берия и Маленков не захотели ничего слушать и, повернувшись, вышли из комнаты. Будучи явно недовольным тем, что Старостин растрезвонил всем о произошедшем, Берия сказал ему: «Кто вас, дураков, к товарищу Сталину приставил? Вы недостойны работать у него! Я еще вами займусь!» Смысл слов Берии был понятен: если Старостин хочет уберечь свою голову, ему следует перестать призывать спасти своего хозяина.
Лозгачев продолжал дежурить возле Сталина. Он будет хорошо помнить эту ночь до конца своей жизни. Взгляды всех присутствующих были прикованы к часам, стрелки которых невозмутимо двигались по циферблату: четыре часа утра, пять часов, шесть, семь. И по-прежнему никаких изменений: никто не приезжал, ни один врач не появился. Для всех были налицо признаки измены: руководители партии и государства во главе с Берией ждали смерти Сталина.
В половине восьмого утра приехал Хрущев. Он заявил, что скоро прибудут врачи. Незадолго до этого – на рассвете – Туков позвонил Молотову и рассказал ему о катастрофическом состоянии, в котором оказался Сталин (хотя Туков и знал, что Молотов уже «не у дел» и потому не обладает большой властью). Молотов, искренне расстроившись, ответил: «Я сейчас приеду!» – и посоветовал сообщить о случившемся всем членам Политбюро.
Наконец 2 марта, между половиной девятого и девятью часами утра, приехало с десяток кремлевских врачей – профессоры, академики. Но уже было потеряно от двенадцати до четырнадцати часов, в которые следовало бы оказать незамедлительную медицинскую помощь! Врачи устроили в гостиной своего рода непрерывный консилиум. Они, суетясь и дрожа от страха перед надвигающейся огромной трагедией, никак не могли снять со Сталина рубашку, чтобы осмотреть его и послушать его легкие. Им пришлось разрезать рубашку ножницами. Диагноз был однозначным: кровоизлияние в головной мозг. Поскольку за врачебной помощью обратились слишком поздно, спасти Сталина было уже невозможно. Ему поставили пиявок, вкололи камфору, а затем стали облегчать дыхание при помощи кислородной подушки. Ему также сделали кардиограмму и рентгеновский снимок легких. А может, требовалось хирургическое вмешательство? Нет, было слишком поздно. Ни один врач не пошел бы на такой риск, тем более что Берия, чтобы напугать врачей, то и дело им говорил: «Вы гарантируете жизнь товарища Сталина? Вы понимаете всю вашу ответственность за здоровье товарища Сталина? Я хочу вас предупредить…»
Все эти врачи были светилами медицины, но никто из них раньше не занимался здоровьем Сталина. Они стали искать его медицинскую карточку, чтобы ознакомиться с последними записями, сделанными академиком Виноградовым – тем самым врачом, который был единственным, кто знал о состоянии здоровья Сталина, но которого арестовали. Эту медицинскую карточку нигде не удалось найти. Позднее – когда было уже слишком поздно – ее обнаружили в кремлевской больнице.
Светлана, как я уже отмечала выше, не рассказывала никому правды о смерти своего отца до самогого 1991 года, хотя узнала эту правду еще в 1966 году, когда сестра-хозяйка, находившаяся рядом со Сталиным до самой его кончины, пришла к ней и поведала все, что ей было по данному поводу известно. Ее слова совпали с тем, что рассказали охранники
[443].
Детей Сталина поставили в известность о случившемся лишь 2 марта. Светлане позвонил Маленков, а когда она приехала на дачу, ее встретили Хрущев и Булганин. Она оставалась там до самого конца. Она лучше, чем кто-либо другой, смогла описать впоследствии царившую там атмосферу. Все вели себя подобающим образом, не говорили о посторонних вещах, и только Берия, который «был возбужден до крайности», старался, «как бы не перехитрить и как бы не недохитрить». Светлана сидела возле своего отца, держала его за руку, целовала его и его руку. Но он ее, скорее всего, уже не видел
[444]. Его агония была долгой и ужасной.
