— Тэк-с! — произнес Фененко. — Ну, что ж! Юбку мы направим на экспертизу, а вам, сударыня, я объявляю, что вы подозреваетесь в сыноубийстве.
— Ой, чула я биду! Чоловику теж сказала, шо посадят нас за Андрюшку! — с этими словами Александра Приходько рухнула со стула и забилась в припадке.
Глава вторая
На старокиевских горах возвышалось вычурное здание в готическом стиле, походившее на средневековый замок Ричарда Львиное Сердце или Рене Доброго. На самом деле это был недавней постройки доходный дом. В барской восьмикомнатной квартире на четвертом этаже обитала семья Степана Тимофеевича Голубева, ординарного профессора Киево-Могилянской духовной академии по кафедре обличения раскола. Сын профессора Владимир Голубев, двадцатилетний студент-юрист и секретарь патриотического общества молодежи «Двуглавый орел», проснулся поздно. По тишине в квартире он понял, что все ушли к ранней обедне. Владимир сбросил длинную ночную рубашку и облачился в полосатое гимнастическое трико, выкатил из-под кровати штангу и несколько раз кряду поднял ее над головой. Каждый месяц Голубев подсыпал в шары на концах штанги новую горсть картечи и уже дошел до шести пудов. Ощущая приятную усталость в мышцах, он прихватил с собой мохнатое полотенце и отправился в ванную, где, повернув ручку медного крана, наклонился над фаянсовой раковиной, подставил шею под ледяную струю, а потом крепко растерся полотенцем. Вернувшись в комнату, он надел темно-зеленый суконный мундир с синим воротником и обшлагами и просунул в разрез с левой стороны короткую шпагу без темляка и портупеи. Почти игрушечная студенческая шпага была предметом тайной гордости Голубева, и он искренне сожалел, что носить шпагу полагалось только по табельным дням или в особых случаях, как сегодня. Была бы его воля, он давно бы сменил студенческий мундир на красивую гусарскую или уланскую форму.
Проходя мимо трюмо, студент поправил на груди серебряный значок «Двуглавого орла». В зеркале отразился красивый юноша, красивый не утонченной декадентской бледностью, сводившей с ума интеллигентных барышень, а простонародной свежестью и здоровьем. Владимир походил на парубка из казачьей станицы, с румянцем во всю щеку, с васильково-голубыми глазами, с прямыми русыми волосами и маленькими усиками. Впрочем, о своей внешности он заботился мало и от души презирал студентов-белоподкладочников, таскавших в карманах полный набор всяких щеточек, ножниц и щипчиков.
Еще в коридоре Владимир услышал характерное покашливание, означавшее, что прихворнувший отец не пошел вместе с домашними к обедне, а остался дома. Голубев-старший сидел за накрытым столом, одной рукой держа перед собой газету, а другой помешивая ложечкой в стакане.
— Здравствуйте, батюшка! — сказал Владимир, целуя отцовскую руку.
— А, Володенька, — оторвался от газеты отец. — Поздненько встаешь, вьюноша. Не обессудь, завтракать придется без прислуги. Tarde veientibus ossa — приходящим поздно достаются кости, как говаривали древние.
— Все едино, Великий пост, выбирать не из чего. О камбале и прочих яствах мечтать не приходится, — балагурил Владимир, накладывая на тарелку изрядный ломоть осетрины.
— Камбала! — негодующе фыркнул старый профессор. — С жиру бесятся наши миллионщики. Выписывают заморскую рыбу. Что в ней, в этой камбале?
— Не знаю, не пробовал. Рассказывают, вкус необыкновенный.
В облике профессора до сих пор угадывался семинарист, некогда обладавший недюжинной телесной мощью и горячим нравом. Из-за острого языка Голубев-старший почти четверть века просидел в приват-доцентах. Он считался опасным вольнодумцем и по доносу был вызываем пред очи обер-прокурора Святейшего Синода. Как ни смешно, вскоре его из вольнодумцев записали в отъявленные мракобесы, хотя он не менял своих убеждений. Старший Голубев только иронически качал головой: «О, сыны века сего, по ветру нос держащие!» Лишь на склоне лет Голубев достиг профессорского звания, а вместе с ним и материального достатка, позволившего снять барскую квартиру. Не желая вновь впасть в унизительную бедность, профессор взвалил на себя непосильную ношу, читая лекции сразу в нескольких учебных заведениях. Помимо безбрежных энциклопедических познаний, профессор обладал удивительным здравомыслием. В первые дни после переезда на новую квартиру домочадцев пугал негромкий, непонятно откуда доносящийся вой. Обитатели дома со страхом рассказывали, что по ночам встречали на лестницах завывающего призрака. Говорили, что призрак похож на подрядчика, разорившегося после постройки замка. По слухам, он покончил жизнь самоубийством и бродит неприкаянным по лестницам. Выслушав эти разговоры, профессор вздохнул и занялся осмотром вентиляционных каналов, спрятанных в стенах. Вскоре он с усмешкой выложил перед сыновьями несколько пустых гусиных яиц, каждое с двумя небольшими отверстиями. Пустая скорлупа, в которую через отверстия попадал ветер, издавала пугавшие весь дом звуки. Наверное, каменщики таким хитрым способом отомстили подрядчику, не заплатившему им за работу.
Отбросив в сторону газету, старый профессор с омерзением сказал:
— Не могу читать эти либеральные сопли! «Киевскую мысль» впору переименовать в «Киевскую микву»!
— Что за миква такая, батюшка?
— Особый водоем для ритуальных омовений. Жиды в нем смывают разную пакость, точь-в-точь как в этой поганой газетенке. Виноват, забылся! Простите мне lapsus lingaue — оговорку. Знаешь, Володенька, твоего отца на старости лет просветили, что культурный человек обязан говорить не «жиды», а «евреи». Так сказать, одним махом посрамили великую русскую литературу, ибо Пушкин, Лермонтов, Гоголь слово «жид» употребляли. Видать, от бескультурья! Позвольте только заметить, что «жид» — это славянская форма латинского слово «judas», то есть слова «иудей»; тогда как слово «еврей», образованное от арамейского «ibra» и латинского «hebraeus», является редким и книжным. Между прочим, мне один коллега из Праги, профессор Карлова университета, отписал о прекурьезнейшей истории: тамошние прогрессисты начали жидов евреями величать. И оконфузились, поелику по-чешски жид — «zid», равно как по-польски «zydowin», звучат нейтрально, а вот слово «еврей» воспринимается как оскорбление.
Откинувшись в кожаном кресле, профессор помолчал. Потом он спросил сына, куда тот собрался при таком параде, и услышав, что на похороны Андрея Ющинского, обеспокоенно попросил:
— Умоляю, Володя, не попади в историю. Больно ты горяч!
— Не беспокойтесь, батюшка!
Владимир поцеловал отцовскую руку, вышел в прихожую и нашел на вешалке свою шинель. Зимой студентам предписывалось носить теплое пальто с темно-синими петлицами, но Голубев уговорил родителей построить ему серую шинель офицерского образца. Накинув на плечи шинель, он выбежал из квартиры. Его буквально распирало желание двигаться: каждая клеточка тела ощущала наступление весны. Он помчался вниз, перепрыгивая сразу через три ступеньки, и выскочил на открытую площадку, огороженную балюстрадой.
По левую руку от него возвышалась грациозная Андреевская церковь. Владимир снял студенческую фуражку и с благоговением перекрестился на парящие в воздухе золотые кресты. Его приводила в волнение мысль, что он живет в нескольких десятках саженей от вершины холма, на коем апостол Андрей Первозванный водрузил крест и предрек, что от сего места воссияет христианская вера, а Киев станет матерью городов русских. Однажды Владимир спросил отца, правду ли пишут, будто предание об апостольском путешествии на берега Днепра расходится с данными науки. Отец усмехнулся: «На самом деле киевляне домонгольского периода вообще не указывали на определенное место, и только в семнадцатом веке, когда это забытое предание вновь ожило под влиянием борьбы с латино-униатами, киевляне начали ссылаться на слухи „яко же повесть обносится“ о водружении апостольского креста в нагорной части северо-восточного угла Старого Киева. А вот на каком холме произошло сие чудо, неведомо никому».
