— Слыханное ли дело, пропеть «мафтир» стоит восемьдесят гилдойнов, а «шиши» — целую сотню! — возмущался еврей. — Хасиды! Тьфу на них!
— Хасиды! — воскликнул Голубев. — В синагоге были хасиды?
— Тысяча болячек им на голову, хто вони таки!
— Они вытачивают кровь из христианских детей?
— Они сами хвалились! Пред яким угодно судом присягну! Нехай их повесят! Юшка им треба, выкрестам!
При слове «юшка» еврей непроизвольно облизнулся. «Эге! — подумал Голубев. — Не замешен ли ты сам в изуверстве? Посмотрим. Главное, получить от тебя свидетельские показания. И не к этому хлыщу Фененко я тебя потащу, и не к полячишке-прокурору. А поведу я тебя прямиком к петербургскому вице-директору, уж он-то понимает, что убийство Ющинского было ритуальным».
Глава седьмая
Следователь по важнейшим делам Фененко докладывал прокурору окружного суда Брандорфу о ходе расследования. Когда он упомянул о допросе Жени Чеберяка, прокурор предупредил следователя:
— Семейка Чеберяков хорошо известна сыскной полиции. Веру Чеберяк прозвали Сибирячкой. У нее есть родной брат Петр Сингаевский, по кличке Плис. Он известный в уголовном мире «медвежатник», взломщик несгораемых сейфов. Квартира Сибирячки является воровским притоном. Помните еврейский погром?
Еще бы! Следователь Фененко никогда не забудет киевского погрома! В октябре пятого года после бурного ликования, вызванного царским манифестом о даровании свобод, на киевские улицы вышли патриотические демонстрации с иконами и хоругвями. Шествие быстро вылилось в погром, потому что толпу подогревали россказнями о том, как какой-то еврей якобы показывал с балкона городской думы порванный царский портрет, просовывал голову в раму и глумливо кричал: «Теперь я государь!» Никто не видел этого еврея, но погромщики были готовы верить всякому вздору. Полиция и воинские команды охраняли только фешенебельный район Липок, а в остальных частях города беспрепятственно хозяйничали хулиганы. Перед глазами следователя сразу же встала киевская окраина после погрома. Словно ослепшие теснились обезображенные халупы с выбитыми стеклами и выломанными рамами, а перед ними в грязи валялся жалкий хлам еврейской бедноты: выпотрошенные матрацы, порванные подушки и перины, осколки глиняной посуды. Ближе к центру города добыча погромщиков становилась богаче. Весь Крещатик загромождали зеркала, чудные стоячие лампы, инкрустированные комоды и шкафы. Между завалами деловито сновали люди, нагруженные огромными тюками, в основном простонародного вида, но кое-где мелькали дворянские фуражки с красными околышами и даже встречались гимназисты с ломами в руках.
Брандорф продолжал:
— Когда из Петербурга нагрянула сенаторская ревизия для выяснения причин беспорядков, сыскному отделению велели отыскать часть награбленного. Осведомители сообщили, что на квартире Сибирячки — настоящий склад мануфактуры. Полиция нагрянула с обыском, но, к сожалению, кто-то предупредил воровку, и она успела сжечь в печи целые штуки шелка и бархата. Еще, бестия, посмеялась над сыщиками. Отужинайте, говорит, незваные гости! Таких дорогих котлеток нигде не отведать! Ну, конечно, жарила котлеты на шелке! Имейте в виду, если мы в самом скором времени не найдем уголовников, нас заставят сделать преступниками евреев. Знаете, что вице-директор Лядов сказал мне на прощание перед отъездом из Киева? Ищите, говорит, жида! Не иначе Ванька Каин хочет устроить громкий ритуальный процесс.
Ванькой Каином в либеральных кругах прозвали министра юстиции Ивана Григорьевича Щегловитова. Кличка полулегендарного московского вора, переметнувшегося на сторону полиции и назначенного сыщиком, прилепилась к министру не случайно. Когда-то Щегловитов считался человеком прогрессивных взглядов. Молодым юристом он приветствовал судебную реформу, публиковал статьи по различным вопросам уголовного процесса, трактуя их в прогрессивном духе. Однако в мрачную эпоху контрреформ Щегловитов отрекся от былых идеалов. Его назначение министром юстиции было воспринято, как ликвидация последних остатков независимого и непредвзятого правосудия. Фененко с горечью наблюдал, как прокуроры, блюстители закона, превращаются в безгласных исполнителей воли министра; председатели судов дрожат перед губернскими чиновниками, словно провинившиеся школяры; судебное ведомство становится чуть ли не филиалом охранки. Прогрессивные юристы ненавидели Щегловитова даже больше, чем Столыпина, потому что тот хотя бы никогда в либералах не ходил, а министр юстиции был переметчиком и предателем. И не было ему иного имени, кроме Ваньки Каина.
Выйдя из прокурорского кабинета, Фененко увидел, что у дверей камеры его уже поджидает сотрудник «Киевской мысли» Бразуль-Брушковский. Приглашенный в камеру, журналист вынул из кармана пухлый блокнот и приготовился записывать.
— Василий Иванович, наши читатели горят нетерпением узнать о странном эпизоде, связанном с задержанием одного приезжего. Имеет ли этот эпизод отношение к таинственному убийству мальчика Андрея Ющинского?
— Можете сообщить многоуважаемым читателям «Киевской мысли», что вся эта история является провокацией, затеянной черносотенцами, точнее, студентом Голубевым, секретарем молодежной патриотической лиги. Он предъявил судебным властям некоего Алтера Лейбова Гудиса, мещанина из местечка Хмельники, что в Подольской губернии. С первых слов стало ясно, что Гудис произносит бессвязные речи. Право, стоит посочувствовать господину Голубеву — ведь какой больной фантазией надо обладать, чтобы извлечь из этого бреда сведения о ритуальном преступлении. Вскоре, как и следовало ожидать, Гудис сознался, что возвел поклеп на соплеменников.
Следователь умолчал о том, каким способом было получено признание Гудиса. Он всегда осуждал приемы с «подсадными утками» и, хотя в данном случае цель, как говорится, оправдывала средства, он был рад, что всю черную работу проделал полицмейстер, решивший тряхнуть стариной в пику сыскной полиции. Полковник Скалон вызвал городового Готмалко, выросшего в еврейском местечке и свободно владевшего еврейским жаргоном. Переодетого городового подсадили в тюремную камеру, и он участливыми расспросами выяснил, что Гудис ничего не знает об убийстве. Когда следователь спросил городового, уверен ли он, что выпытал правду, тот только махнул рукой: «Ваш высокобродь, тот поц совсем мишугенен. Мает хвору башку». Действительно, Гудис страдал приступами помешательства и приехал в Киев лечиться от головных болей. Огромный город подействовал на него угнетающе, болезнь обострилась, несчастный целыми днями бродил по улицам, пугая прохожих странными ужимками.
— Гудис был удален из Купеческой синагоги за неподобающее поведение. Тогда в его безумной голове созрел план мести соплеменникам. Он приставал к прохожим с расспросами, где принимают доносы на евреев. Как ни прискорбно, нашелся шутник, указавший Гудису на штаб-квартиру «Двуглавого орла», а там сумасшедшего приняли с распростертыми объятьями. Вот и вся история, — подытожил Фененко. — Теперь полицмейстер ломает голову над тем, как водворить означенного Гудиса на постоянное место жительства. По проходному свидетельству его не отправишь. Киевские евреи настолько раздражены его поступком, что можно ожидать насилия над доносчиком. Придется отправить его домой по этапу.
