— Да, евреи часто бросают бомбы, — подтвердил первый министр. — Но вспомните, как живет еврейская беднота в черте оседлости? Если бы мы с вами жили в подобных условиях, не исключено, что тоже бросали бы бомбы. Террор является следствием уродливых социально-экономических условий, и с ними нельзя бороться исключительно репрессиями. Залечим язву, но зараженная кровь породит новые изъязвления. Надо, чтобы каждый гражданин России, какой бы национальности он ни был, получил возможность достойно жить собственным трудом. Дабы успокоить нереволюционную часть еврейства, я предлагал отменить ряд положений, ограничивающих права евреев. Но его величество после долгого размышления соблаговолил начертать резолюцию в том смысле, что, несмотря на вполне убедительные доводы, внутренний голос подсказывает ему не брать на себя решение этого вопроса.
Столыпин процитировал высочайшую резолюцию с благоговением, но в глазах его мелькнула тень несогласия. Чаплинский подумал, что проект о равноправие евреев должен был вызвать бурю гнева у крайне правых. Они восторгались решительностью министра при подавлении революции, но стоило ему заикнуться о реформах, как он сразу же превратился в их глазах во врага и изменника.
Столыпин о чем-то вспомнил и спросил:
— Кстати, кто отдал возмутительное распоряжение удалить учащихся-евреев из крестного хода во время открытия памятника?
— Кажется, попечитель учебного округа Зилов, — осторожно ответил Чаплинский и прибавил в защиту почтенного старца: — Церемония носила религиозный характер, и посему господин попечитель предложил покинуть крестный ход всем иноверцам, в том числе католикам и магометанам.
— Час от часу не легче! Подобные распоряжения нелепы и вредны, так как сеют семена национальной розни. Такого воспитателя юношества на государственной службе терпеть нельзя. Зилов, говорите? — Столыпин взял листок и сделал крошечную пометку.
У Чаплинского пересохло в горле. Вот так! Пометка гусиным пером, и тайный советник Зилов отправлен в отставку. Никогда не знаешь, откуда ждать подвоха. Удалишь иноверцев — плохо! Разрешить им участвовать в крестном ходе с иконами и хоругвями — обвинят в кощунстве. В дверь осторожненько постучали, адъютант министра приоткрыл створку и напомнил:
— Ваше высокопревосходительство! Пора на ипподром.
— Сегодня безумный день, — сухо извинился Столыпин. — Сейчас еду на смотр потешных, потом скачки на императорский приз, а вечером парадный спектакль. Помощь в расследовании убийства Ющинского вам будет оказана, я сделаю все возможное.
Прокурор шел по коридорам генерал-губернаторского дома, в котором остановился первый министр, и за каждым поворотом, на каждой площадке его оглядывали цепким взглядом охранники в штатском платье одинакового покроя и с одинаково оттопыренными задними карманами брюк. Выйдя на Александровскую улицу, Чаплинский понял, что ему не пробиться сквозь плотную толпу, ожидавшую выезда государя из Царского сада. Прокурора прижали к спине какого-то мужика, невысокого и узкоплечего, но до того узловатого и крепкого, что он даже не шелохнулся от толчка. Чаплинского удивило, что стоявший рядом инженер путейского ведомства буквально ел мужика глазами, словно старался навсегда запечатлеть в памяти его облик. Потом инженер заерзал, увидел прокурора и наклонился к его уху.
— Знаете, кто это? Распутин! Старец Григорий собственной персоной! Каково!
Стоявший впереди мужик был облачен в шелковую малинового цвета косоворотку и бархатный картуз. Его можно было принять за песенника из русского хора, но никак не за старца. «Да, полно, Распутин ли это?» — усомнился прокурор. Мужик на мгновение обернулся. Раскольничье лицо и дремучая, едва приглаженная борода резко контрастировали с щегольским нарядом. Поражали глаза, темные, пронзительные, видящие насквозь. Чаплинский поежился: «Дьявол его знает! Говорят, он неслыханной силы гипнотизер».
По толпе прокатился гул ликования. От дворца, скрытого в глубине сада, показалась вереница экипажей. В глазах зарябило от блестящей сбруи и плюмажей, зеркальных стекол и белоснежных спиц экипажей. На Александровскую улицу свернула позолоченная карета, дверцы которой были украшены двуглавым гербом. Барыни в роскошных шляпках, бедно одетые базарные торговки, гимназисты, мастеровые, старики, дети, мужчины, женщины, позабыв свой пол, воспитание, сословие, подпрыгивали и карабкались по чужим спинам в надежде разглядеть государя. Но он сидел по другую сторону, и с того места, где стоял прокурор, можно было видеть только императрицу, отвечавшую на приветствия усталым помахиванием руки в перчатке. Мужик в малиновой косоворотке перекрестил карету августейшей четы, умильно приговаривая: «Папа… мама…», и Чаплинский был готов поклясться, что императрица выхватила взглядом его соседа из многотысячной толпы и ее тонкие, поджатые губы тронула улыбка.
Карета с гербами проехала, за ней под гору двинулись свитские экипажи, а уж после них ленивой рысью потянулись экипажи министров. На пересечении с Екатерининской улицей какой-то мещанин, не помня себя от восторга, выскочил на мостовую. Лошади шарахнулись в сторону, несколько свитских экипажей сцепились. Городовые, быстро вытащив мещанина, живого, невредимого и по-прежнему восторженно орущего, из-под лошадиных копыт, принялись расцеплять кареты. Пока они ликвидировали затор, прямо напротив прокурора замерло открытое ландо, в котором сидел Столыпина. Странно, но сейчас Чаплинский мог разглядеть его лучше, чем во время аудиенции в зашторенном кабинете. Столыпин переоделся в белый сюртук, на груди сверкали ордена. Внимание Чаплинского привлек крест, показавшийся странно похожим на кладбищенский. И словно вторя его мыслям, мужик в малиновой косоворотке зашептал:
— Вижу, вижу… Смерть над ним!.. Смерть над Петром!..
Путь расчистили, ландо проехало, а мужик все продолжал бормотать вслед:
— Смерть над Петром… Вижу, вижу…
Чаплинскому стало не по себе от этого страшного шепота, и он поспешил выбраться из гущи народа. В вестибюле здания присутственных мест было непривычно пусто, сторожа ушли полюбоваться царским проездом. Вдруг гулкую тишину вестибюля нарушили шаги и громкий смех. По лестнице спускались двое присяжных поверенных, которых прокурор частентко встречал в коридорах окружного суда. Он даже знал их имена — Марк Виленский и Арнольд Марголин, сын владельца днепровского пароходства. Марголин, заметив Чаплинского, небрежно обратился к нему:
— Господин прокурор, я являюсь защитником Менахема Менделя Тевьева Бейлиса. У моего подзащитного слабое здоровье и расстроенные нервы, ему не пристало сидеть в тюрьме с ворами и жуликами.
— Об освобождении из-под стражи человека, обвиняемого в убийстве, не может быть и речи, — отрезал прокурор, направляясь к лестнице.
Однако адвокат загородил проход. Лицо его покрылось красными пятнами.
— Я не привык, чтобы с Марголиным разговаривали в подобном тоне.
У Чаплинского, как у всякого поляка, с детства было настороженное отношение к евреям. А сейчас он испытывал настоящую физическую ненависть, глядя на упитанные щеки адвоката, на его пухлые пальцы, унизанные массивными перстнями, на маленькую проплешину на голове.
