Дома, запершись у себя в комнате, студент писал на столе у окна, из которого были видны серебристые купола Андреевской церкви и далекие золотые маковки Печерской лавры. Каждое слово давалось Голубеву с громадным трудом, выходило или сухо и казенно, или слишком напыщенно. С отчаяния он даже подумывал бросить начатое, но потом, сжав зубы, твердо решил довершить житие отрока-мученика, который, как ему хотелось верить, со временем будет причислен к лику святых, наподобие умученного от жидов младенца Гавриила. Киевские патриоты уже возбудили ходатайство о построении часовни в память Андрея Ющинского и лелеяли надежду, что когда-нибудь на месте ритуального убийства воздвигнут храм в назидание всему православному народу.
Минута, когда Голубев, обогнув лязгавший печатный станок, увидел на столе у справщика готовую книжку со своей фамилией на обложке, была одной из счастливейших в его жизни. Он опасался, что младший Сикорский скажет что-нибудь насмешливое и обидное, но Игорь, пролистав брошюру, только заметил:
— Отец собирается выступить на суде в качестве эксперта. Сейчас пишет заключение.
— Иван Алексеевич не только ученый с мировым именем, но, что самое главное, мужественный и несгибаемый человек.
— Володя, прошу тебя и всех наших. Берегите отца! Его экспертиза вызвала ярость у всех ненавистников России. Он ничего не говорит домашним, но я знаю, что ему угрожают и оскорбляют в связи с этим делом. После моего отъезда он останется здесь один на один со сворой врагов.
— Он не один! Будь спокоен, Игорь! Мы не дадим в обиду профессора. Если понадобится, встанем вокруг него плечо к плечу.
Игорь обнял друга. Мгновение они постояли так, потом крепко пожали друг другу руки. Голубев оставил для профессора несколько экземпляров своего сочинения и покинул дом Сикорского. Он отправился на Галицкий базар, где в книжном ряду торговали его брошюрой. Опрос лотошников дал неутешительные результаты. «Отрока-мученика» никто не брал, хотя брошюра продавалась по самой умеренной цене. Лишь один торговец, переступавший за своим лотком в огромных калошах, куда для тепла была набита солома, сказал студенту:
— Сей минут один вертел в руках, но так и не купил. Вон он, — лотошник показал на низкорослого, худого малого в линялой поддевке.
Голубев догнал человека, на которого указал лотошник, и обратился к нему со словами:
— Вы смотрели книгу? Хотите, я вам её подарю? Я автор, почитайте, не пожалеете.
— Благодарствую! Занятная книжица! А все же вы о том деле мало розумеете. Мени спытайте. Я трохи знаком с Менделем, шо за байстрюка казенный харч лопает.
— Ты знаешь Менделя? Бейлиса? — Голубев во все глаза смотрел на низкорослого малого. — Где ты с ним познакомился?
— Шо, пан студент, послухать желаешь? Тильки у меня в горле пересохло. Угостишь? Добре! Пошукаем шинок.
Голубев последовал за малым вдоль базарного ряда, успев краем зрения заметить, как к лотошнику вразвалочку подошел коренастый мужчина в фуражке с латунным крабом и неестественно торчащими, словно прилепленными к самоварному лицу рыжими бакенбардами. Он был похож на лоцмана пароходства, перешедшего на шестимесячный зимний отдых с половинным жалованием, из тех, кого в Киеве в насмешку называли «днепровскими мореходами». Лоцман спросил о чем-то торговца. «Может, о моей книге? Вот что значит почин, так и будут разбирать», — радостно заключил студент.
Через пять минуту они вместе с новым знакомым входили в полуподвальную пивную. Посетителей почти не было, и только когда они устроились в одном из фанерных кабинетов, оклеенных розовыми обоями, в зал зашел лоцман, которого Голубев приметил у лотка. «Интересно, купил он книгу или нет?» — мельком подумал студент. Половой бухнул перед ними полштофа водки и сковороду с шкворчащей яичницей и задернул грязную занавеску.
— Ну, будем знакомы, — малый быстро разлил горилку по чаркам. — Козаченко моя фамилия, Иваном кличут, по пачпорту так значусь, — он подмигнул, лихо опрокинул чарку в рот, снова налил и снова опрокинул в рот, потом опять повторил. — Первая колом, вторая соколом, третья мелкой пташечкой. Ты шо одну мусолишь, али не казак?
— Ты обещал рассказать о Менделе, — напомнил Владимир.
— Мендель? Шо тебе сказать, — Козаченко тыкал вилкой в яичницу. — Делили мы нары в Лукьяновской гостинице первого разряда, где на двадцать жоп одна параша. Його за байстрюка поимели, а мени шили грабеж, дескать, пытался дернуть рыжье с купчихи. Як же, сдернешь с неё цацки, с толстомясой! Такой хай подняла, мало не удушила своими ручищами! Короче, суд меня оправдал, установил полную мою невиновность. Як засветила мне воля, Мендель отозвал меня в сторонку и попросил передать ксиву его жинке или брату.
— Что там было в ксиве, в записке? Ну, рассказывай поскорей!
— Не понукай, не запряг ишо! В ксиве было сказано, шобы приняли меня як родного, бо я окажу им великую пользу. Мендель обещал, як передам ксиву, меня отведут на кирпичный завод к Хаиму-управителю, а тот даст из гошпиталя стрихнину, шобы обкормить двух фраеров. Кличут их Фонарщик и Лягушка, самый пустой народ на Лукьяновке, клепают на Менделя.
— Знаю, Фонарщик — это Казимир Шаховской, он заправляет фонари керосином, а Лягушкой кличут сапожника Наконечного.
— И всех-то ты знаешь. Слушай, — малый подозрительно прищурился. — Ты часом не переодетый легавый?
— Я Голубев, секретарь «Двуглавого орла», занимаюсь частным расследованием изуверного убийства.
— А-а! Мендель про тебя рассказывал. Не ссы, студент, на тебя стрихнину не положено, тильки для Фонарщика и Лягушки. Медель сказал, шобы я с ними покорешился, угостил горилкой и незаметно подсыпал им порошок, а потом шапку в руки и деру. Полтыщи посулил на одни тильки расходы, а як дило проверну, говорит, на заводе тебя озолотят, отсыпят богато грошей.
— И ты согласился? — спросил Голубев.
— Ты шо, паныч, — лицо Козаченко налилось гневом, он привстал и ударил себя кулаком в тощую грудь. — Али я неправославный? Рази стану я помогать жидам?
Он выкрикнул это с надрывом, так что кто-то из посетителей пивной подошел к кабинету, сунул любопытный нос за занавеску, поводил глазами из стороны в сторону и исчез. Козаченко, встревоженный чужим вниманием, понизил голос.
— Согласие я, конечно, дал, но тилько для одного виду. Як получил Менделеву ксиву, так моментом спровадил ее в жандармское. Ну, известно, там кинулись меня благодарить, руку жмут, приговаривают, шо ты, мол, патриот своего отечества. А можешь, спрашивают в жандармском, жизнью рискнуть, шобы вывести злодеев на чистую воду. Отнеси, просят, ксиву на завод, возьми яду, а как возьмешь — тут мы злодеев накроем. Я им отвечаю, шо Козаченко сукой никогда не был, однако раз такое дило, то по христианству обязан помочь властям. Отнес ксиву этому Хаиму, старому пню. Доложу я тебе — там на заводе т-а-а-кое творится…
Повисла длительная пауза. Голубев не выдержал.
— Почему же ты замолк? Что творится на заводе?
