— Не берусь сказать.
— Родсель — это искаженное Ротшильд. Смеетесь? Напрасно! В Саратове у каких-то купцов, привезших персидские товары, изъяли книгу с аллегорическим изображением египетского фараона, купающегося в крови еврейских первенцев. Еврейских, прошу заметить! И что же? Следственные власти объявили, что нашли непреложное доказательство догмата крови у евреев! При обыске в доме Юшкевичера обнаружили еще одну книгу, в которой черным по белому было написано, что даже в эпоху Средневековья папы римские порицали безосновательные обвинения, возводимые на евреев. Уму непостижимо, но сочинение о лживости ритуальных обвинений было провозглашено едва ли не главным доказательством существования ритуала! Наш комитет в защиту Бейлиса собирается переиздать сборник папских булл, опровергающих кровавый навет. Но сейчас я не на шутку засомневался, не пересажают ли покупателей такой книги.
Саратовское дело характеризовалось массовым помешательством на ритуальной почве. Возникло свыше тридцати дел «о сманивании детей», а поскольку в Саратове жило совсем немного евреев, то в скором времени возник недостаток в обвиняемых. Тогда полиция начала хватать всех без разбора: немецких колонистов, хохлов, русских. Тюрьмы не могли вместить всех арестованных. Саратовские обыватели боялись выйти со двора, ведь по доносу любого бродяги или гулящей девицы можно было угодить в острог. Вы хотите, чтобы подобное повторилось в Киеве?
— Нет, конечно же, нет! — поспешил сказать журналист.
— Тогда попытайтесь уломать Чеберячку. Объясните, что в её интересах взять убийство на себя.
По дороге Бразуль, прокрутив в голове весь разговор, пришел к выводу, что Марголин выбрал неверный подход к Вере Чеберяк, женщине, как он успел убедиться, болезненно самолюбивой. Адвокат разговаривал с ней небрежным тоном, не скрывая гадливости. Неудивительно, что Вера вспылила. Несколько дней назад репортер встречался на квартире следователя Фененко с товарищем прокурора Лашкаревым и несколькими представителями магистратуры, сочувствовавшими частному расследованию. Проговорили до глубокой ночи, на все лады обсуждая дело Бейлиса. Лашкарев упирал на то, что чины судебного ведомства повязаны по рукам и ногам. «Вы …э-э… другое дело, — мямлил он, — вы журналист, не подневольный чиновник. Только дайте нам зацепку, ниточку дайте, а мы уж… э-э… выволочем госпожу Чеберякову за ушко да на чистое солнышко».
Отчего они все так уверены в ее соучастии в преступлении, задавался вопросом репортер. Говорили, что она и своих детей отравила. Но уж в это Бразуль ни за что бы не поверил. После смерти Жени и Вали она взяла на воспитание чужую девочку и нянчилась с золотушной малышкой. Да, она ходила по ресторанам, но иногда в самый разгар гульбы забывалась и еле слышно шептала: «Деточки мои, родненькие!» Бразуль заметил, что в последние дни Вере изменила обычная выдержка и самообладание. Она была хмурой, нехотя согласилась на поездку в Харьков, всю дорогу просидела в углу купе, не снимая вуали. Утром после приезда она отмалчивалась, и лишь гневная вспышка в номере Марголина напомнила прежнюю Веру Чеберяк. Как ни странно, журналист ей сочувствовал. Миллионщик не имел права оскорблять бедную женщину. Чеберяк — недюжинная натура, испорченная жизненными обстоятельствами. Она занимается воровским ремеслом, только кто же ныне в России не вор? Только миллионщики вроде Марголина, да и то потому, что им незачем воровать, они и так могут взять все, что захотят.
Бразуль дошел до «Эрмитажа», гостиницы далеко не такой шикарной, как «Гранд Отель». Он поднялся на третий этаж и толкнул дверь номера Чеберяк. Вера сидела на кушетке, скинув кофточку, и протирала зеленкой кровоподтеки, сплошь покрывавшие её смуглое тело. Сейчас, когда она сидела без вуали, было видно, что под глазом у нее вовсе не ячмень, а огромный синяк. Вторжение мужчины нимало не смутило Веру Чеберяк, она и не подумала одеться.
— Чем это тебя? — спросил Бразуль.
— Шоколадкой, — отрывисто бросила Вера.
Шоколадкой на воровском жаргоне называли кусок железа или свинца, обмотанный тряпками. Этим орудием отбивали все внутренности.
— Видишь, как тебе опасно оставаться в Киеве. Приняла бы выгодное предложение, уехала бы в Америку.
— Еще чего! — издевательски хохотала Чеберяк. — Взять на себя убийство за фальшивые векселя! Ты думаешь, я не заметила, что у твоего депутата за портьерой были припасены свидетели? Нашли дурочку! Чего они со всех сторон деньги суют? Воображаешь, твой депутат первый? Как не так! Иванов из жандармского сулил шестьсот рублей, чтобы я ему рассказала, кто убил Ющинского. Я над ним посмеялась. Мелко плаваете, ваше высокоблагородие! Он расшумелся, грозился сгноить меня в Косом Капонире. Разве он смеет кричать на даму! Фененко тоже волком смотрит. Хвастает, будто расшил все дело. Ага! Как губку с дырками. Одни дырки вместо доказательств!
Вера накинула кофту, принялась расчесывать гребнем волосы. Репортер спросил:
— За что тебя все-таки избили?
— Предупредили, чтобы язык не распускала, как мои невинные деточки…
Внезапно она зарыдала. Гребень вывалился из ее рук, она закрыла лицо руками.
— Проговорились, бедняжки! Отравили их, злыдни! Отомстить хочу за их безвинную смерть, да не знаю, как сделать. Крикнуть в церкви с амвона — отправят в желтый дом. Государю бумагу подать — посадят в Косой Капонир. Дай совет!
— Если расскажешь все без утайки, я опубликую статью в газете, — предложил репортер.
— В газете? Зачем? — Вера подняла заплаканное лицо, на котором читалось удивление и недоверие.
— Допустим, крикнешь ты в церкви. Кто тебя услышит? Дюжина глухих богомолок! А у газеты в тысячу раз больше читателей. Прессу недаром называют шестой великой державой. В России пока на журналистов смотрят свысока, но за границей перед ними ломают шапки, потому что газеты — это величайшая сила…
Увлекшись, Бразуль произнес оду свободной прессе. Чеберяк поняла, кажется, только одно.
— Ежели тиснуть клеветон, то весь Киев узнает? — переспросила она.
— Не клеветон, а фельетон. Узнает же не только весь город, а вся Россия и весь мир. Положим, сегодня ты обо всем расскажешь. Завтра я помещу статью в «Киевской мысли». Послезавтра мою статью перепечатают московские и петербургские газеты, а еще через день все крупные печатные органы в провинции и, заметь, все европейские, а затем и американские газеты. Пять дней, и каждое слово, произнесенное в этом номере, станет достоянием целого света!
— Оно бы и подходяще, да только как-то чудно через газету объявлять, — засомневалась Вера, но потом решительно кивнула головой. — Эх, была не была!
Бразуль вынул блокнот, и Вера начала свой рассказ. Она говорила так быстро, что журналист едва успевал записать главное. По словам Веры, однажды ее сын Женя Чеберяк подобрал на Загоровщине граненое шило, все в крови. Вера на всякий случай велела выкинуть эту дрянь в отхожее место. Через несколько дней в пещере нашли Андрюшку Домового. Тогда Вера не на шутку перепугалась: вдруг станут доискиваться, кто велел улику утопить? А тут еще Женька по секрету шепнул матери: «То шило, что я утопил, было Французовой работы. Я сегодня видел, как Павлушка Мифле такое же шило на рукоятку насаживал». Она строго-настрого наказала сыну помалкивать. Потом ее несколько раз сажали в кутузку под разным предлогом. Выпустили, когда дети отравились. Забрала их из больницы, да только они померли у нее на руках. Скучно стало, в квартире тихо, ровно на кладбище. К тому же домовладелец Захарченко повысил плату. Стала она подыскивать, кому бы сдать опустевшую комнатушку. Павлуша Мифле подсказал, что его работник Митрошка Петров ищет угол.
