— Обвинительный акт утвержден, — доложил Чаплинский, — однако до сих пор нет ясности с кандидатурой обвинителя. В Киеве даже вполне русские люди боятся связываться с евреями. Все им должны, все у них в кармане!
Немного помолчав и улыбнувшись своим мыслям, Щегловитов сказал:
— Пригласим кого-нибудь из петербуржцев. Я поговорю с товарищем прокурора окружного суда Виппером, он юрист молодой, честолюбивый, рвется выступить на громком процессе. Еще важнее председатель суда. Практика показывает, что председательствующий может вытянуть даже слабо подготовленное дело. Припасен у меня один человечек, звезд с неба не хватает, зато верный. Болдырев его фамилия, я его переведу из Умани и пообещаю в случае удачного исхода процесса место старшего председателя киевской судебной палаты. Вас, Георгий Гаврилович, также в скором времени ждет высокое назначение.
Чаплинский зарделся и дрожащим от признательности голосом произнес:
— Премного благодарен. Я, ваше высокопревосходительство, намереваюсь подгадать под такую сессию, где побольше крестьян.
— Совершенно верное решение. Главное, чтобы дело не попало интеллигентным присяжным, которые оправдают Бейлиса. Ну, вы всю эту механику знаете. Извините, господа, прощаюсь. Жду доктора.
Покидая дом министра юстиции, Замысловский предложил Чаплинскому заглянуть в Государственную думу. Прокурор охотно согласился, все-таки было любопытно поприсутствовать на заседании российского парламента. До Думы было рукой подать, и не успел Чаплинский замерзнуть, как перед его глазами открылся громадный купол Таврического дворца. Они пересекли широкий двор и вошли в подъезд. Расписываясь в толстой книге и выправляя билет своему гостю, Замысловский пояснил:
— Депутатам платят десять рублей за каждое заседание. В первую и вторую Думы многие выборные от крестьянской курии пошли единственно ради этих денег. Вот когда был настоящий кошмар! В Петербург хлынуло все самое худшее, злобное и завистливое, что только породила земля русская. Крестьяне смотрели на депутатство, как на отхожий промысел; торговали билетами, пьянствовали и дебоширили по трактирам, а если их пытались унять, ссылались на то, что они лица неприкосновенные. Полиция, натурально, под козырек, но однажды одна кабатчица основательно прибила такого неприкосновенного, приговаривая: «Уж твоя-то пьяная харя для меня вполне прикосновенна». Слава Богу, Столыпин разогнал мятежное учреждение и ввел новый избирательный закон, давший преимущество образованным классам. Но и сейчас такого насмотришься, что невольно подумаешь, что, если бы восстал из гроба хозяин дворца светлейший князь Потемкин-Таврический, взял бы в руки свою усыпанную бриллиантами трость и погнал бы народных избранников в шею. Я вас провожу в черту оседлости.
— ?!
— Чертой еврейской оседлости думские остряки обозвали ложу печати, а почему — угадайте сами.
Угадать было несложно. В ложе печати сидели две дюжины репортеров, высоких и низкорослых, толстых и худых, лысых и кучерявых, и при всем том — на одно мучительно знакомое прокурору лицо. «Матка Бозка Ченстоховска! — мысленно воскликнул Чаплинский. — До чего характерные типы! Будто каждый самолично принимал участие в распятии Спасителя!»
— Цвет русской журналистики, — хохотнул Замысловский. — Прошу любить и жаловать: Фенгельсон и Гонфман из кадетской «Речи», основанной Баком и редактируемой Элькиным. Господин Гофштеттер из «Голоса Москвы», а за ним Лейба Мошкович Клячко, пишущий под псевдонимом Львов, спасибо, хоть не «князь Львов». Еще двое из «Биржовки» Проппера, они совсем отпетые, им даже свои руки не подают. Присаживайтесь, Георгий Гаврилович, поближе вон к тому господинчику напротив колонны. Хоть наши православные батюшки плюются при одном его имени, но он все-таки русский из консервативного «Нового времени». Я пойду позаседаю. Наши непременно схлестнутся с левыми по вопросу о Холмской Руси.
Правительство внесло на обсуждение Государственной думы законопроект о выделении из состава Привислинских губерний нескольких уездов с преимущественно русским населением и образованием из них особой Холмской губернии. Будучи государственным служащим, Чаплинский одобрял проект, хотя ему, как поляку, было не совсем ловко. Он позавидовал Замысловскому, такому же польскому шляхтичу по происхождению, похоже, не испытывавшему ни малейших колебаний в данном вопросе. Прокурор глянул вниз в зал заседаний. Полукругом располагались ряды кресел, занятых депутатами. Перед креслами стоял длинный стол, за которым прилежно строчили в блокнотах барышни-стенографистки, а над ними возвышалась дубовая трибуна президиума, за которой восседал монументальный Родзянко, казавшийся тоже высеченным из дуба. Ораторскую кафедру занимал коренастый депутат, произносивший речь с сильным литовским акцентом:
— Спор ведется не о том, что нужно населению Холмского края, а о том, будут ли русские чиновники, типа Замысловского, заботиться о его русификации или же польские помещики займутся его полонизацией. Дозвольте зачитать письмо одного холмца, характеризующее отношение местных обывателей к проекту: «Уси розмови, порозуминня и змаганя ведутся миж росийськими кругами, поляками та бюрократией…»
Невероятной мощи бас заглушил оратора вопросом:
— Это вы по-каковски читаете?
Чаплинский наклонился к сотруднику «Нового времени».
— Позвольте спросить, кто подал реплику?
— Медный Всадник, то есть Марков-второй.
Чаплинский подивился точности прозвища. Знаменитый на всю Россию курский помещик Николай Евгеньевич Марков, краса и гордость крайне правой фракции, был именно таким, каким ваяли Петра Великого — на голову выше окружающих, с круглыми бешенными глазами, с топорщащимися по-кошачьи усиками. Прокурору стало неуютно, когда он вспомнил, что прошлой весной этот гигант метал громы и молнии против него самого. Между тем оратор вступил в полемику с колоссом:
— Вот, господа, восклицание депутата Маркова-второго вполне характерно. Именно с правых кресел Государственной думы раздавалось не раз, что не существует ни украинской народности, ни украинского языка. Однако после свидетельства Академии наук, что украинский народ имеет свой язык, спорить об этом, казалось бы, не следовало…
— Отчего же не поспорить, — опять раздался басистый рык.
С левой стороны зала заметили под общий смех:
— Для Маркова академий не существует!
На трибуну, подбирая полы лиловой рясы, взошел депутат-протоиерей.
— Вы можете возразить, — обратился он к левой стороне Думы, — вы можете сказать: позвольте, но во имя национализма попираются интересы других народностей. Однако есть, — он убежденно тряхнул гривой седых волос, — да, есть на свете одна и только одна народность, которая умеет удержаться на нравственной высоте, стоя на которой, она никогда никого не преследовала. Эта народность есть русская народность…
— Верно! — прогремел со своего места Марков.
— Это мы, православные…
— Верно, верно! — раздалось справа.
