— Ну да! Я продержал этого хохла в кутузке месяцев пять. И что с того! Слыханное ли дело, чтобы прокурор вступался за крамольников?
Журналист еле сдерживался от желания оборвать полицейского. Вот подлец! Бравирует тем, что держал в темнице его же, Бразуля, товарища по борьбе. Хотя негодование пристава понятно. Он привык плевать на закон, и прокуроры только укрепляли полицию в мысли о полной безнаказанности, когда произвол касался борцов против самодержавия. Но стоило приставу не угодить начальству, как ему сразу прищемили хвост, использовав даже такой предлог, как незакономерное содержание под стражей члена революционной партии. Прокурор судебной палаты мстит всем, кто пошел против ритуальной версии: Мищук в бегах, Красовский под судом.
В конце Костельной улицы показалась тюремная карета, за которой бежали Махалин и Караев. Вальяжный Махалин отстал, Караев же не отпускал карету дальше, чем на пять сажень.
— Я спрячусь, чтобы Рудзинский меня не узнал, — предупредил пристав, — а вы ступайте к сортиру, но постарайтесь не лезть ему на глаза.
Репортер свернул к выбеленному сарайчику в конце сквера. Краем глаза он увидел, как зарешеченная дверка тюремной кареты открылась, из кареты выпрыгнул конвойный с винтовкой, потом арестант в пиджаке, затем еще один конвойный. Караев вышел из-за дерева, незаметно для конвойных показал арестанту ладонь с подвернутыми пальцами и вошел в сортир. Когда конвойные пересекали сквер, арестант внезапно схватился за живот.
— Ой, моченьки нет!
— Ты че, спятил? — прикрикнул конвойный. — Здесь чистая публика гуляет.
— Служивые, разрешите в сортир.
— Не положено!
— Не дойду, ей-ей, не дойду!
— Хрен с тобой, топай, только не вздумай фортикулы выкидывать, а то пристрелим, — предупредил старший конвойный.
Бразулю так хотелось разглядеть Рудзинского, что он не вытерпел и подошел поближе. Арестант выглядел лет на двадцать пять. Его можно было принять за мастерового, однако по каким-то неуловимым признакам журналист сразу определил, что перед ним человек из уголовного мира. Прежде всего его выдавали глаза, бегающие и цепкие. В следующую секунду арестант взглянул на Бразуля, и на его грубой физиономии мелькнула тень подозрения. Журналист поспешно отвернулся, но было уже поздно.
— Навроде отпустило маленько, — арестант поднялся с корточек и вместе с конвоирами скрылся в подъезде суда.
Караев, наблюдавший эту сцену из сортира, выскочил наружу и яростно зашептал:
— Зачэм хадыл… нэ там хадыл… — от гнева он растерял все русские слова и замахнулся кулаком. Журналист втянул голову в плечи, но Караев ограничился тем, что еще раз злобно прошептал:
— Зачэм, шакал, хадыл?
К ним подбежали Красовский и Махалин.
— Степан Иванович, ну как же вы! — убивался пристав. — Я же вас предупреждал, чтобы вы не маячили перед арестантом.
Махалин ничего не говорил, только укоризненно вздыхал. Журналист готов был провалиться сквозь землю. Пристав Красовский подвел неутешительный итог:
— Записку передать не удалось. Где вещи убитого, неизвестно. Борька, поверьте моему опыту, теперь насторожится, ксивы от Амзора не примет. Плис тоже навострит.
Бразуль кусал губы от досады. Неужели все так безнадежно и уже ничего не исправить? Может, получится уговорить Сингаевского написать другую записку? Караев, еще не отошедший от припадка ярости, пробурчал:
— Плис еще гаварыл, что надо пришить два шмары, которые подсевают.
— Да, да, — подхватил слова своего друга Сергей Махалин. — Плис упоминал о двух сестрах, которые стучат полиции. Ну, мы пойдем, неровен час нас самих арестуют. Эх, верное дело завалили!
Бразуль остался наедине с Красовским. Пристав что-то соображал, шевеля усиками в такт своим думам. Чтобы прервать тягостное молчание, журналист спросил:
— Э… две шмары, которых подозревает Плис. Вы их знаете?
— Знаю. Собирался вас с ними познакомить, да теперь боюсь, что вы опять напортите.
— Помилуйте, не век же мне извиняться. Неужели встать на колени?
— Ладно! Кто старое помянет, как говориться. Шмары — это сестры Дьяконовы. Они многое знают, но пока плетут о каких-то сновидениях. Так и быть, пойдемте. Наверняка застанем их в Долине Роз.
Долина Роз располагалась в Царском саду на высокой днепровской круче неподалеку от Софийской площади. Давным-давно в огромных оранжереях выращивали экзотические цветы, виноград и персики, а среди кустов были установлены статуи и фонтаны. Потом старые постройки обветшали, и Долина Роз была сдана в аренду садовнику Христиани, устроившему там увеселительное заведение Шато-де-Флер. Вечером клумбы сияли электричеством, гремел оркестр, а на террасе у выгнутой эстрады одинаковые, как черные жуки, господа во фраках увивались за яркими бабочками киевского полусвета. Днем сад выглядел совсем иначе, тихо и сонно; рестораны еще не открылись, по желтому песку аллей лениво прогуливались редкие посетители.
— Дьяконовы белошвейки, но в основном зарабатывают не сиденьем за швейной машинкой, а лежаньем на спине, — объяснял Красовский. — Здесь они фланируют в надежде подцепить клиентов. Ага, вот они! — Красовский нагнал двух девиц под одним зонтиком и крикнул. — Катенька! Ксенечка! Честь имею отрекомендовать: Степан Иванович. Мы с ним друзья, оба москвичи!
— Какие они интересный кавалер! — одна из девиц сразу же продела руку под локоть журналиста и привалилась к нему полным плечом.
Пристав, обняв Ксению за полную талию, ушел вместе с ней вперед по аллее. Бразуль остался наедине с Екатериной, трещавший без умолку.
— Я сёдни гарный сон бачила, шо наша хата сгорела. Проснулась среди ночи такая радостная! Пожар — это к счастью. Опять заснула, приснилось, шо в коровью лепешку ботинком вступила. Это к богатству. А в Москве, говорят, богато грошей! Мы здесь в Киеве бедные, все готовы в Москву податься. А вы простой приказчик али кумпаньон? От какой хвирмы торгуете?
— Галантерейщик, — ответил репортер и протянул нараспев запомнившиеся ему слова из чеховского рассказа о сердечных страданиях приказчика галантерейной лавки. — Стеклярусные кружева по тюлю черные и цветные — самая модная отделка.
Белошвейка закатила от смеха подведенные углем глаза.
— Ой уморили! И где сичас тюлю носят? Сичас платье шантеклер носют. Такая мода у образованном благородном обчестве.
— Где же вам доводилось наблюдать образованное и благородное общество?
— Да уж, представьте себе, доводилось. У Веры Владимировны, чиновницы, собираются дохтура и професоры. Ванька Рыжий, еще Бритый с дружками.
Бразуль усмехнулся, представив себе профессоров по кличке Рыжий и Бритый. Он с тонкой издевкой поинтересовался у белошвейки, какие развлечения в образованном обществе?
— Известно какие! — отвечала девица, не замечая иронии. — Плясали польку, разные песенки пели. Вера Владимировна даже роялю мает. Иной раз — вот умора! — веселые гости носом или ногами по клавишах наяривали… В почту играли, кто кому неприличность напишет. Только давненько мы у Веры Владимировны не были, — вздохнула белошвейка. — Обидела она нас. Раз пришли, а она даже в комнаты не допустила. Предупредила, шобы не ходили туда, там у хлопцев дела.
