Он сказал, что мне следует принять от него приглашение выпить чашку горячего шоколада, и затащил в кафе дальше по улице.
В кафе было достаточно народу и столько тепла от печки, что по окнам бежали струи конденсата. Перед входом сидел мальчик, сложив ноги по-турецки, а рядом с ним на развернутом носовом платке лежал младенец, перевернувшись на бок и трепеща, словно голубь. Зайдя внутрь, мы сели друг напротив друга, и он дал мне салфетку промокнуть глаза.
– Ты ревешь больше всех моих знакомых, вместе взятых, – сказал он.
К нашему столику подошла женщина, и он сказал:
– Смотри, она таскает с собой собственную фотографию с прошлых светлых дней, чтобы показать, во что теперь превратилась.
Когда подошел официант, Лейкин заказал за меня. Он спросил, слышал ли я что-нибудь о Любеке, и когда я ответил, что нет, рассказал, как британцы, предварительно убедившись, что поблизости нет немцев, разбомбили его подчистую. Когда я ничего не ответил, он сказал, что в Службе Порядка все, хоть пессимисты, хоть оптимисты, считали, что в конце концов Германия проиграет, только пессимисты утверждали, что прежде, чем это случится, Германия захватит контроль над миром. Оптимисты говорили, что немцы устроили тотальную войну в Польше, молниеносную войну во Франции, частичную войну в Англии и фатальную войну в России. Он сказал, что на стенах начали писать «1812», год, когда потерпел поражение Наполеон.
Он сказал, что спрашивал у Витоссека, когда, по его мнению, кончится война, и Витоссек ответил – когда немцы будут есть раз в день, а евреи – раз в месяц.
Когда принесли горячий шоколад, он предложил выпить за радостный повод, а когда я спросил, что за радостный повод он имеет в виду, он ответил, что продвинулся по служебной лестнице и теперь его назначили заместителем Шеринского. Можно сказать, что теперь он стал вторым человеком во всей желтой полиции.
– Это так, для светской беседы, – сказал он наконец, когда я и на это промолчал.
Я сказал ему, что должен возвращаться.
Он сказал, что я им нужен для патрулирования некоторых районов на всякий случай, если понадобятся мои достигнутые в нелегкой борьбе знания.
– Ты хочешь, чтобы я тебе помог убить еще кого-нибудь? – спросил я.
Он поинтересовался, собираюсь ли я пить горячий шоколад, и, когда я промолчал, выпил его сам.
– Реквизиция будет все жестче, – сказал он. – Никакой картошки. Никакого хлеба. Никакого угля для сиротских домов и сколько угодно – для кофеен.
– Ну и что нам всем делать? – сказал я ему. Никому из нас не улыбалась удача.
– Думай об этом так, – сказал он. – Неужели мы должны цедить каждому по ложке, чтобы в конце концов никто не выжил? Не лучше ли отдать больше избранным счастливчикам?
– Мне нужно возвращаться, – сказал я.
– Я буду разговаривать с тобой как с понимающим человеком, – сказал он. – Как делец с дельцом, так сказать. Не обладающие талантом выкручиваться всегда страдают. – Он махнул в сторону улицы. – Мы с тобой оба знаем, что от немцев ждать милости нечего. Наша жизнь зависит от того, как долго они будут держаться у власти. Дай им достаточно времени, и они прикончат нас всех. В противном случае кое-кто может спастись.
Я встал, и он не пытался меня остановить.
– До конца недели ты нам не понадобишься, – сказал он.
– Зачем вам сдался именно я? – спросил я. – Почему бы вам не найти кого-нибудь еще?
Он провел пальцем по внутренней каемке чашки.
– Советую думать о других так, как делает мой босс Шеринский, – сказал он, затем поднялся и жестом предложил идти вперед, как делал Корчак. – Он говорит, что беженцы – словно осенняя листва.
Он вышел за мной на тротуар. Начался снег, и он поднял воротник, а затем поднял воротник и мне. Потом он счистил снег с сиденья, забрался на свой велосипед и укатил. Из-за снега велосипед срывался и скользил на камнях брусчатки, и ему приходилось то и дело ставить ногу на землю, чтобы удержать равновесие.
ДРУГИЕ РАБОТНИКИ НОЧЕВАЛИ В ЗДАНИИ рядом с сиротским домом, но Корчак устроил себе офис и кровать в самом приюте этажом выше нас, все называли это место палатой-изолятором для самых больных детей. Его кровать и прикроватная тумбочка стояли посреди комнаты, а детские кровати были расставлены вокруг. На полу возле каждой кровати стояли ведра с водой, у всех детей лежали на голове компрессы. Корчак казался спящим, несмотря на то, что у него все еще горела лампа и он был полностью одет. Дети спали. Было больше четырех утра.
На столе лежала горбушка черного хлеба, и еще один кусок он сжимал в руке, как будто внезапно уснул во время еды.
Я забрался вверх по лестнице, чтобы с ним поговорить. Услышав шум, я спрятался за его столом, а потом в дверном проходе возникла мадам Стефа и долго смотрела, как он спит, прежде чем подойти к его кровати.
– Я всегда стараюсь часок вздремнуть перед тем, как разжужжится наш улей, – сказал он ей, и до меня дошло, что он все это время не спал, несмотря на то, что его глаза были прикрыты. – Когда я был маленьким мальчиком, я притворялся, что сплю, и затем внезапно открывал глаза, чтобы застать моего ангела-хранителя прежде, чем тот успеет скрыться.
Она опустилась на краешек одной из детских кроватей. Мадам Стефа казалась такой же усталой, как и он.
– Как прошел твой день? – спросила она. – У нас не выпало возможности поговорить. – И я ясно услышал в ее голосе тот самый тон, каким мама расспрашивала меня о новостях.
– Семь вызовов за десять часов, – сказал он. – Пятьдесят злотых и очередное обещание платить по пять в месяц.
Она сказала, что никто не требовал от него по десять часов бродяжничать по холоду и что его болячки ему этого не простят.
– О каких это ты болячках говоришь? – спросил он. Он продолжал лежать на спине, но теперь прикрыл глаза ладонью.
– О твоей слабой сердечной мышце. О твоем плеврите, последствии воспаления легких. О твоих проблемах с мочевым пузырем. О твоих распухших ногах и ступнях, – сказала она. – О твоей грыже.
Они помолчали.
– Это не шуточки, – сказала она.
– Как там выразился тот доктор, который отказался оперировать мою грыжу? – спросил он. – Мое здоровье в полном запустении.
Спускайся вниз, – подумал я про себя. Мне нужно с кем-нибудь поговорить о Лейкине. Но что я скажу?
– Сначала ты кашляешь и жалуешься, а потом выходишь из дому без свитера, – сказала мадам Стефа.
– А как насчет тебя? Ты ни от кого ничего не принимаешь, – сказал Корчак.
Он убрал ладонь с глаз и увидел, как она смотрит на водку с водой на столе.
– Ты когда-нибудь замечала, что ночью хлеб и вода кажутся вкуснее? – спросил он.
– А что будет, если кто-то схватит тебя на улице? – спросила она. – Куда нас тогда выставят?
