Ее злость теперь передалась и ему.
– Кто сказал, что немцы окажутся поблизости, когда я выйду на улицу? – спросил он. – И если они даже окажутся, кто может поручиться, что мы пойдем по одной улице? А если и пойдем, кто сказал, что они выберут именно меня? И даже если они меня выберут, кто сказал, что я не смогу их убедить в своей правоте?
– Я просто интересуюсь, стоит ли рисковать за такие копейки, – сказала она.
Он несогласно хмыкнул в ответ. Затем он сказал:
– Знаешь, когда я был маленьким мальчиком, я говорил учителям, что знаю, как изменить мир. Первый шаг был всегда – выбросить все деньги. Правда, на втором шаге мой план всегда обламывался.
Одной рукой она завязала шаль вокруг шеи. Было холодно. Сын уборщика кричал со двора, жалуясь на свет. Он кричал, что это какая-то ханука, а не дом, и сколько им еще повторять. Мадам Стефа подошла к подоконнику и обновила экран из черной бумаги.
– Мне все время снится один сон, и в нем один из моих мальчиков говорит обо мне: «Он заснул, когда мы в нем больше всего нуждались», – сказал Корчак.
– Ты не можешь брать ответственность за все, – сказала она.
– Сколько земли я вспахал? – спросил он. – Сколько хлеба я выпек? Сколько деревьев я посадил? Сколько я уложил кирпичей? Сколько пуговиц я пришил, сколько одежды я залатал?
– Шшш, – сказала она ему. – Не накручивай себя.
– Отец говорил, что я – дурень, и идиот, и плакса, и осел, – сказал он. – Он был совершенно прав. Но правы были и те, кто в меня верил.
Я понял, что они говорили о чем-то совершенно другом и что я не знаю, как работает голова, в том числе моя собственная.
– Я знаю, ты мне никогда ничего не обещал, – сказала она. – И теперь я не сплю, повторяя про себя: Стефа, ты старая дура и получила то, что заслужила.
– Даже самая великолепная догадка все-таки нуждается в подтверждении, – сказал он ей.
– Просто я всегда верила в то, что все, что мы получаем, нас воспитывает.
– А что же такое тогда любовь? – спросил он. – Ее тоже всегда получает тот, кто заслужил? Откуда мы знаем, любим ли мы достаточно? Как нам научиться любить сильнее?
В комнате несло сигаретами и ногами. Черная бумага снова отошла, за окном начало светать.
– Ты когда-нибудь кого-нибудь любил? – спросила она.
– С семи до четырнадцати я был постоянно влюблен, – сказал он. – И я всегда влюблялся в новую девчонку.
Задребезжали оконные рамы, и казалось, что он прислушивается к вою ветра. Он тяжело вздохнул.
– Я всегда думала, что, может, не будь я такой страшной… – сказала она.
– Я всем говорю: «Стефа мне всегда напоминает, что я – несчастное создание, которое делает несчастными всех вокруг», – сказал он.
В ответ она произнесла что-то так тихо, что он попросил ее повторить.
– Просто тяжело всегда чувствовать себя одинокой, – сказала она.
Он не ответил, и она уставилась на свои руки. От долгого стояния в одной позе у меня занемели ноги.
– Я получил то, за что заплатил, – сказал он ей наконец. – Одиночество – не самая худшая штука. Я высоко ценю воспоминания.
Она поднялась и направилась к двери, но потом остановилась.
– Я все себе напоминаю, что я не в том положении, чтобы требовать, – сказала она. – Но даже сейчас мое эго встает поперек дороги.
Даже я заметил, какой несчастной она казалась в свете лампы, но он это проигнорировал.
– Что бы я ни сказал и что бы я ни сделал – ничего не поможет ни мне, ни тебе, – сказал он.
– Ты вечно сдаешься, откладываешь на потом, ты отменяешь, ты подменяешь, – сказала она ему.
Он приподнялся на локтях.
– Я вижу свои чувства сквозь линзу телескопа, – сказал он. – Они как маленькое скопление звезд, которое сбилось в кучку на полярной равнине. Когда кто-то кашляет, я сначала сочувствую, а потом, наоборот, пугаюсь: вдруг это заразно. Вдруг нам придется потратить на него весь запас наших лекарств.
Она сказала, что ей жаль и что она бы дала ему поспать.
– Я существую не для того, чтобы меня любили, а для того, чтобы действовать, – сказал он ей.
– Святые повелевают, а Бог исполняет, – сказала она.
– А я делаю все, что в моих силах, – сказал он. – Может, у нашего Бога и недостает воли, чтобы стоять на страже закона, но это не значит, что мы не должны ему следовать.
– А кого нам судить за несоблюдение договора? – спросила она.
– Говорят, Рабби Ицхак из Бердичева вызвал Господа на раввинский суд, – сказал он ей.
– Полагаю, нам никогда не найти места, где мы сможем насладиться прекрасным пищеварением и вечным миром, – сказала она.
– Иногда я думаю: только не спи, – сказал он. – Просто послушай их дыхание еще хоть десять минут. Послушай их кашель. Маленькие звуки, которые они издают.
– Да, – сказала она. – Вот и все, что я делаю.
– Мы с тобой – живые надгробия, – сказал он ей. – Это только в Израиле есть детские коляски и растет буйная зелень.
В ответ она издала такой звук, будто он ударил ее, он же плюхнулся в постель, как только услышал, как она спускается вниз по лестнице.
МАЛЬЧИК, КОТОРОГО ВСЕ ПРОЗВАЛИ МАНДОЛИНОЙ за то, что он никогда не выпускал из рук свой инструмент, даже держал его над головой, пока ему выводили в ванной вшей, умер в постели, продолжая обеими руками обнимать мандолину. Мы получали меньшие порции во время еды, и все бесились по этому поводу. Если мы слишком рано расправлялись со своей порцией, приходилось дольше ждать следующего приема пищи, и мучение росло. Все только и думали, что о следующем куске хлеба за столом. Когда по палате-изолятору разносили котел с супом, с кроватей взмывал лес маленьких ручонок. Нам готовили жидковатую овсяную муку, сваренную на воде, и свернутую комками лошадиную кровь, которую жарили на сковородке. Кровь походила на клочки черной губки и по вкусу напоминала песок. На Шаббат был бульон из гречки и топленого свиного сала.
Хотя еды у нас не было, Корчак все равно заставил всех подписать и отправить приглашения к нашему пасхальному седеру
[15] на первое апреля. Мы разделили его список благодетелей. Когда наступил праздничный день, пятьдесят гостей прибыли и сели у двери. Длинные столы накрыли скатертями. Я сидел рядом с мальчишкой, покрытым такими жесткими волдырями и струпьями, что соседи называли его «рыбной чешуей». У нас не было ни яиц, ни горьких пряностей, только немного супа и на каждого по шарику мацы, а ребятишки поменьше находились в трепетном ожидании, потому что было объявлено, что мадам Стефа спрятала зернышко миндаля в одном из шариков мацы. Наша праздничная голодовка, пошутил Зигмус, будет такой же, как остальная неделя. Но Корчак сказал гостям, что ни один ребенок, сидящий за столом, не был покинут и всех объединяли любящие души их отсутствующих матерей и отцов. И когда он это произнес, многие дети начали реветь. То же самое произошло с большей частью гостей. Миндаль попался Митеку.
