Мадам Стефа вспомнила, как мальчик, которого убили, помог перетащить через здание, пустующее из-за тифа, половину коровы в шести чемоданах, и как сильно дети обрадовались говядине. Она вспомнила, что когда город сдался, он проник на склад армейских припасов и вынес две наволочки, одну с рисом, вторую – с сахаром.
Она спросила Корчака, не хочет ли он чая, и он сказал ей, что если она собирается делать чай, пусть лучше сделает немного для Ержика, у которого усилилась лихорадка. Она спросила, не хочет ли он воды с сахарином, и он сказал, что если она собирается делать воду с сахарином, пусть отнесет ее тому работнику, что отдал свою порцию ужина маленькой девочке, которая плакала.
На следующее утро меня поставили на угольную печь в подвале, и, пока я работал там внизу, ко мне спустился Зигмус с карбидной лампой. Карбид шипел. Он сообщил, что, во-первых, я похож на трубочиста, а во-вторых, что какой-то мальчик принес мне записку к двери приюта и сказал, что я должен его знать. Этот мальчик сказал передать мне, что Адина вышла из подполья, потому что к ней обратились немцы и сообщили, что, если она не откроется, они убьют ее друзей. А когда она открылась, немцы повесили ее в собственной квартире на глазах у матери. И мальчик хотел, чтобы я знал, что он меня найдет и убьет. Когда Зигмус закончил, он скорчил гримасу, как бы показывая: вот и все, потом пнул валявшийся отдельно уголек и поднялся обратно вместе со своей лампой.
– Я ПОЛАГАЮ, ТЕБЕ ИЗВЕСТНО О МОЕМ НОЧНОМ СПУТНИКЕ, – сказал Корчак мадам Стефе, когда она возникла в его дверном проходе и увидела, что я сижу на кровати Митека. У Митека тоже началась лихорадка.
– Что, не можешь заснуть? – спросила она и одарила меня сочувствующим взглядом. Весь дом затих. Только некоторые дети громко и тяжело дышали.
– Вчера было столько ветра и пыли, – сказал Корчак, когда она села в ногах у Ержика.
– Поначалу я думал, что гроза очистит воздух и станет легче дышать, – сказала она ему. Стояла такая жара, что дети сбрасывали простыни на пол. Все, кто мог ходить, два дня подряд вымывали полы, но отовсюду все равно до сих пор воняло поносом.
Я был с ним, потому что теперь всякий раз, когда выключался свет, мне вспоминалась мама, когда она просыпалась в больнице и не могла меня найти, и как она потом удивлялась, что не может сжать руку в кулак. Я видел лицо Лутека, когда слетела его кроличья шапка.
– Я тут лежал и изобрел машину, – сказал Корчак, продолжая лежать на спине. – Она похожа на микроскоп, через который можно было бы заглянуть тебе внутрь. У нее шкала от единицы до ста, и если я ставил винт микрометра на отметку «девяносто девять», все, кто не мог ухватить ни процента своей человечности, умирали. И когда я управлял машиной, в живых оставались преимущественно животные. Все остальные были сметены с лица земли.
– У тебя выдалась тяжелая неделя, – сказала мадам Стефа.
– А когда я ставил винт на отметку «девяносто восемь», я исчезал вместе со всеми, – сказал он.
– Да, ну что ж, это было бы ужасно, – сказала она, и он оставил эту тему.
Митек размахивал руками во сне.
– Сейчас дети говорят, что над нами даже птицам летать не хочется, – сказал Корчак, и она потерла лицо, то ли от усталости, то ли от нетерпения. Он сказал, что ему становится трудно читать и что это – очень опасный знак.
– Я вчера видела Булу, – сказала она ему. Он улыбнулся, услышав это имя, и она продолжила: – Можешь себе представить, ему уже сорок? Совсем недавно ему было всего десять. Он пригласил меня на суп из капусты. Продолжает заниматься контрабандой. Сказал, что каждое утро дает своему мальчику полпинты молока и сдобную булочку. Я спросила, почему он никогда не заходит, и он сказал, что, когда был богачом, все не хватало времени, а когда обнищал, то куда ему было приходить в таких обносках и грязи?
– Була, – произнес Корчак, и они притихли.
– Ты сказала ему, что теперь он должен прекратить? – наконец спросил он ее.
– Ты ведь знаешь Булу, – ответила она.
– Неужели я должен делать все сам? – сказал он. – Теперь мне нужно идти и искать его?
– Он все равно не послушает, – сказала она ему.
И он прикрыл глаза и ничего не ответил.
– Понятия не имею, что мы будем делать с Бальбиной, – сказал он ей вместо этого. – Если хочешь проверить силу собственной стойкости перед безумием, попробуй помочь шлемилю
[16].
– Она все не может разобраться, что к чему, – сказала она. – В другом приюте на ней не висело столько обязанностей.
– Нужно сунуть ей в руку эту бумажку. Она должна ее сегодня отнести; вот адрес и время, – сказал он. – Да, только она уже посеяла бумажку, или забыла взять с собой, или напугалась, или носильщик сказал ей идти куда подальше. Она сходит завтра. Она сходит послезавтра. Она сходит тогда, когда закончит убираться. В любом случае, разве эта бумажка так важна? – Он прикрыл глаза ладонью, и мадам Стефа сказала ему, что он ведет себя жестоко.
– Да, я жестокий, – сказал он. – Чтобы здесь работать, приходится быть жестоким. Нужно пачкаться в дерьме, нужно вонять, нужно иметь смекалку.
– Ты-то выглядишь вполне презентабельно, когда наносишь свои визиты, – сказала она.
– Никаких визитов я не наношу, – сказал он. – Я хожу клянчить деньги и еду. Это трудная и унизительная работенка.
– Я знаю, – сказала она.
– А ты, – обратился он ко мне. – Ты никогда не читаешь. Что, хочешь заработать слабоумие?
– Оставь его в покое, – сказала мадам Стефа. – Он делает успехи в своем образовании.
– Говоришь, в своем «образовании»? – проговорил он. – Это – тюрьма. Чумной корабль. Психушка. Казино «Захлопнувшаяся ловушка». По утрам с улиц убирают тела, которые снова накапливаются к вечеру.
– Это не повод пугать детей, – сказала она.
– Мы все в этом замараны, – сказал он.
– У тебя завтра много дел, – напомнила она ему. – Тебе нужно отдохнуть.
Она наполнила его стакан из стоявшего рядом кувшина. Он взял стакан и сделал длинный глоток.
– Ты знаешь, как сюда попал Ержик? – спросил он.
Она тяжело вздохнула и ответила, что не знает. Он сказал, что вся семья Ержика умерла во время карантина и ему пришлось вырыть тело отца, чтобы забрать золотую зубную пластину и продать ее, чтобы купить еды, но в конце концов деньги ушли на то, чтобы откупиться от Умшлагплаца.
– Ты понимаешь, о чем я? – спросил он. – Ему пришлось вырыть голову отца из-под земли, а потом вырвать эту пластину у него изо рта. И после всего этого он все равно не достал еды, которая была ему так нужна.
Кто-то вскрикнул внизу, и мадам Стефа пошла разбираться. Потом Корчак лежал в таком оцепенении, что мне казалось, он уснул.
