– Неужели больше никто не может пойти? – спросил я у него. Я боялся Бориса.
– Мадам Вильчинская недавно спросила меня, почему я так к тебе привязался, – сказал он, ожидая, пока я искал свои башмаки. – Я же не вижу в этом ничего загадочного.
– Там на улице есть мальчик, который хочет меня убить, – сказал я ему. Я не смотрел на него, когда это говорил.
– Со мной ты в безопасности, – сказал он.
Старый доктор остановился на улице перед входной дверью и притворился, что проверяет карманы, пока я не набрался храбрости последовать за ним. Он сказал, что меня наградят Карточкой за Хорошую Заботу за то, что я присматриваю за новоприбывшими. Карточку можно было обменять на дополнительную порцию сладкого.
И снова в такую рань на улице не было никого, кроме попрошаек. Некоторые все еще прятались по своим углам в мусоре, другие, обмотавшись тряпьем и лохмотьями, шатались от человека к человеку и ныли. Один мальчик, походивший на моего старшего брата, напечатал у себя на повязке «Еврей Полезен для Экономики». Он поймал мой взгляд и сверкнул в мою сторону своими черными зубами.
– Как поживаешь? – спросил он. – Сколько времени осталось на «твоих» часах?
Он продолжал ужасно скалиться даже после того, как Корчак дал ему несколько грошей. Пара стариков бродила вокруг нас троих, их взгляды были устремлены на тротуар, будто они что-то потеряли.
Первый дом, в котором мы попытали счастья, дал Корчаку всю необходимую сумму после того, как он описал действие пьесы, а потом у него начался приступ кашля.
– Ну что ж, это хорошие новости, – сказал он, но как только мы отправились в обратный путь, он остановился, увидев на улице два тела, прикрытых бумажными простынями. В местах, где бумагу не придавливали камни, ее поднимал ветер.
Мы прошли мимо каминных часов, обернутых веревкой.
– Знаешь, когда я был студентом-медиком, я сидел по ночам после смены в комнате для вскрытия трупов, – сказал он, когда мы снова пошли. – Я платил охраннику, чтобы тот разрешал мне остаться там.
Я чесался от вшей. Даже будучи при смерти, мама умоляла меня каждый день пользоваться керосином. Даже перед ее кончиной я врал ей по этому поводу. В больнице я кричал ей, чтобы оставила все как есть, и она отворачивалась к стенке и просила уйти.
Корчак взял меня за руку, и мы оба чуть не упали из-за него.
– Я просто там сидел и рассматривал лица мертвых детей, – сказал он. – Что я там делал? Чего я там искал?
Мимо пробежала трусцой колонна желтых полицейских. Он казался взволнованным от собственного вопроса, и я ответил ему, что не знаю.
– Каким я был странным и неприятным типом. И остаюсь таким же сейчас, – сказал он. Он сказал, что сожалеет о том, что не взял сигарету. Он сказал, что сожалеет о том, что не позавтракал.
– Я не уверен, что знаю, как быть в хорошие времена, – сказал он. – Моя мама рассказала мне, что ее отец так спокойно относился к собственной забитости, что, даже вытащив счастливый билет в лотерею, он целую неделю никому об этом не говорил.
Мы переступили через перегородивший тротуар письменный стол с открытыми ящиками и разбитой чернильницей. Он поразмыслил, стоило ли послать нескольких мальчиков, чтобы притащить его домой. Потом он сказал, чтобы я напомнил, что ему еще нужно было переговорить с Крамштыком по поводу низкого качества его угля. Весь оставшийся путь назад он крутил головой из стороны в сторону, словно его донимала боль в шее.
ПРОБЫ ДЛЯ ПЬЕСЫ ПРОВОДИЛИСЬ НА ТРЕТЬЕМ ЭТАЖЕ после того, как его подготовили. Женю выбрали на роль Суды, девочки-цветочницы. Она сказала мне об этом той же ночью, и я сказал, что ей и костюма не нужно. Несмотря на то что у Ержика еще не прошла лихорадка, его выбрали на роль факира, и он уже начал работать над своими волшебными фокусами. Корчак сказал, что главных героев будут выбирать в последнюю очередь, и предложил мне попробовать. Я спросил, что нужно играть, и он с удивлением спросил, читал ли я пьесу, и я ответил, что нет. Он сказал, что главным героем был умирающий мальчик, который служил вдохновителем для всех остальных.
– Так он и правда герой? – спросил я. Мы все снимали постели с кроватей.
– В каком-то смысле, – сказал он. – Думаю, ты бы прекрасно с ней справился.
– Это он-то? – спросила мадам Стефа.
– Да, он, – сказал ей Корчак.
Я отказался, но удивился тому, как сильно меня порадовало само приглашение. На следующий день Корчак объявил, что звездой станет мальчик по имени Абраша, который умел играть на скрипке.
Мы с Зигмусом и еще одним мальчиком выносили мусор и увидели Бориса, который спускался по улице с высокой женщиной в соломенной шляпе. Кажется, он меня не заметил, но когда я вернулся, я протолкался через длинную очередь ребятишек, стоявших в уборную, поднялся на третий этаж и забрался в одну из декораций с надписью «Дом лорд-мэра». Я ждал и потом услышал шаги, кто-то зашел и захлопнул дверь. Я наблюдал за всем через щель.
В сопровождении Корчака вошла женщина в соломенной шляпе, но Бориса я не увидел. Они вглядывались в лица друг друга и сказали, что рады снова повидаться. Он рассказал ей о пьесе, а она рассказала ему, как попала в гетто. Она сказала, что принесла для детей медовые кексы и витамин В, и он поблагодарил ее.
Они помолчали. Он спросил, зачем она пришла, и она сказала, что пришла вытащить его отсюда, и он сказал, что примерно так и думал. Он спросил, как она себе это представляет, и она сказала, что участвовала в движении «Жегота»
[17], распространявшем газеты, которые призывали поляков помогать евреям, и они постоянно перевозили людей туда и обратно. Он спросил, должен ли он ехать один. Она сказала, что с ним могли бы уехать три или четыре человека. Потом она смолкла.
Я слышал детей этажом ниже. Кто-то попробовал открыть дверь, понял, что она заперта на ключ, и спустился вниз.
– Я прошу тебя принять мою помощь, – сказала женщина.
– Те из нас, кто здесь был, если мы когда-нибудь встретимся после всего этого, – сказал он ей наконец. – Как мы сможем посмотреть друг другу в глаза и не спросить: «Каким это образом тебе удалось выжить?»
Женщина рассматривала свои руки.
– Почему бы и не спасти кого-то, пусть даже всего нескольких человек? – спросила она.
Кто-то внизу уронил тарелки, и дети начали аплодировать.
Как насчет остальных, спросил он. Могла она себе представить тех, кто останется? Пан доктор уехал, а вы ждите тут во мраке, сказал он.
Я не мог разобрать, плакала женщина или нет.
– Мы печатаем газету, – сказала она. – Ты делаешь спектакли. Что хорошего в первом или втором?
