Арвид не просто ушел – он бросил ее, так же как и светловолосый мужчина на цветочном лугу. И если тот мужчина, по-видимому, трагически погиб, то Арвид совершил не что иное, как предательство.
Вслед за Герлок и Спротой Матильда вошла в дом, и с каждым шагом ее боль перерастала в возмущение, а обида – в ярость. «Если он смог уйти, не оглянувшись, – думала она, – и не посмотрев мне в глаза, то я тоже смогу жить дальше и больше никогда не произнесу его имени».
Арвид страстно мечтал о том, чтобы снова окунуться в привычное течение дней, выстричь тонзуру, ежедневно посещать богослужение, подолгу стоять на коленях в часовне и упорно работать над восстановлением монастыря. Раньше тяжелый труд часто доводил его до полного изнеможения, но теперь, несмотря на едва зажившую рану и долгие дни скитаний, юноша чувствовал себя на удивление сильным. Гордиться этим Арвид тем не менее не мог. Что бы он ни делал, его преследовали воспоминания и не покидало осознание того, что он не может просто продолжить жизнь в Жюмьежском монастыре с того места, где остановился.
Юноша почувствовал облегчение, когда его наконец пригласили к Годуэну, который, как и казначей Бодуэн, пришел из монастыря Камбре и обладал даже большей властью, чем его земляк, поскольку был аббатом. Арвид вместе с братом Дадоном прибыли в обитель несколько дней назад, но за это время ему не представилось возможности поговорить с Годуэном, а когда ошеломленные братья расспрашивали Арвида о том, что случилось, почему он так неожиданно исчез и вернулся именно сейчас, аббат велел им не задавать вопросов. Вероятно, он догадался, что молодому послушнику нужно несколько дней, чтобы прийти в себя, и что сбежал он не из-за неприятия своей судьбы.
– Почтенный отец, – низко поклонился Арвид.
В Жюмьежском монастыре пока еще не было отдельного дома аббата. Годуэн вместе со всеми спал в дормитории, слишком просторном для столь небольшого количества монахов, а гостей и братьев принимал в трапезной.
Годуэн молчал, и в этом не было ничего удивительного. Его речь всегда сопровождалась долгими паузами, и Арвид не мог с уверенностью сказать, был аббат благочестивым или же просто неразговорчивым человеком. Скорее всего, справедливо и то и другое, ведь тот, кто говорит мало, не произносит недостойных, греховных слов. Что же на самом деле пробудило в Годуэне стремление к праведной жизни – отрешенность, провидение или же неприязнь к людям и миру, – оставалось загадкой.
Не нарушая молчания, Годуэн ободряюще кивнул Арвиду, и тот заговорил, но, в отличие от аббата, не подбирал слов – они бурным потоком срывались с его губ. Молодой послушник рассказал все, почти все, и от этого тяжкий груз на его плечах стал немного легче, а на душе посветлело. Арвид не смог признаться аббату только в одном – в своем поцелуе с Матильдой.
«Собственно, почему нет? – с удивлением спрашивал он себя, когда закончил повествование. – Разве можно вообразить себе что-то более ужасное, чем быть сыном свирепого язычника? И если да, то почему более греховным поступком считаются именно прикосновения к привлекательной нежной женщине и поцелуй с ней?»
Годуэн не задавал вопросов. Между ними снова надолго воцарилось молчание, в этот раз порожденное не неразговорчивостью аббата, а, очевидно, его боязнью сказать неправильные слова. По крайней мере, Арвид увидел, как в глазах монаха, которые обычно ничего не выражали, промелькнул страх. Юноша не смог определить, что послужило тому причиной: упоминание о норманнской крови или рассказ о воинах короля Людовика. Даже если в лесу бретонцы преследовали не его, Арвида, а Матильду, это еще не означало, что здесь он был в безопасности.
Судя по всему, Годуэн тоже об этом подумал.
– Тебе нельзя здесь оставаться, – произнес он после мучительно долгой паузы.
– Почему? – встрепенулся Арвид.
– Здесь тебе грозит опасность.
Может быть, аббат и пытался защитить его, но тем не менее это выглядело как предательство. Арвид внимательно посмотрел на собеседника, прочитал в его глазах еще более сильный страх, но не заметил ни тени сочувствия или заботы.
– Вы имеете в виду, пока я здесь, опасность грозит братьям. Пока я здесь, король Людовик может убить их всех.
Помимо разочарования, Арвида охватило недоверие. Даже если Годуэн теперь жил в Нормандии, в душе он оставался франком и следовал приказам короля почти так же неукоснительно, как заповедям Божьим. Но если бы аббат задумал выдать Арвида Людовику, разве он стал бы его прогонять?
– Почтенный отец, – в голосе Арвида прозвучала мольба, которая заглушила ярость, кипевшую в его крови еще сильнее, чем страх перед будущим, – я ведь всего лишь хочу служить Господу. До покушения я готовился принять постриг.
– Может быть, – произнес Годуэн, снова заставив Арвида ожидать ответа целую вечность. – Но сейчас тебе не хватает спокойствия духа, необходимого для принятия столь важных решений.
– Я должен отложить свой монашеский обет, несмотря на то что после всех перенесенных опасностей вернулся сюда?
У Арвида прервался голос. Юноша крепко сжал губы, догадываясь, что вместе с его следующими словами на волю вырвется не просто безудержная ярость, а, что еще хуже, неистовое, страстное желание схватить что-нибудь и разбить или разорвать. Нет, даже не что-нибудь. Кого-нибудь. Лучше всего самого Годуэна. Арвиду хотелось мучить аббата до тех пор, пока тот не разрешит ему принять постриг здесь и сейчас.
Юноша сцепил пальцы в замок и боялся даже дышать, чтобы неосторожным движением еще больше не разжечь в себе полыхающее темное пламя.
– Сначала тебе нужно оправиться от потрясений, которым подверглась твоя душа, – заявил Годуэн. – А я попробую найти решение.
Без единого слова возражения Арвид поспешно удалился. Он был рад тому, что не поднял руку на аббата.
В последующие дни Арвид изнывал от досады и сожаления о том, что доверился аббату и что оставил Матильду в Фекане, даже не попрощавшись с ней. Он с большим трудом привыкал к монастырским будням. Теперь ему было стыдно за попытку искупить тот грех, который он с ней совершил, столь бессердечным поступком. Ведь искупление выглядело иначе, и, чтобы заслужить прощение, нужно проводить время в молитве, посте и отказе от сна, а не бросать юную девушку на произвол судьбы. Теперь Арвид старался искупить свою вину. Он почти не спал, мало ел, много молился и обессилел настолько, что уже не мог участвовать в восстановительных работах.
Однажды эти работы временно прекратились, после того как брат-привратник объявил о прибытии высокого гостя – самого Вильгельма, графа Нормандии. Он уже не в первый раз посещал Жюмьеж: за последние несколько лет Вильгельм часто молился о спасении своей души вместе с монахами. Арвид видел его лишь издалека и сейчас тоже предпочел держаться поодаль. Помимо всего прочего, его искупление заключалось в полном уединении, возвышении духа и мыслях о Боге.
Однако в тишине, к которой Арвид так стремился, ему однажды все же пришла в голову предательская мысль: они с Вильгельмом похожи. Роллон, отец графа, тоже был норманном, а мать Поппа – христианкой. Хотя Вильгельма воспитывали как франка, иногда ему приходилось ощущать внутреннее противоречие, настойчивее, чем всем остальным, бороться за душевный покой и с большей выдержкой, чем его соседи, доказывать, что его стремление к добру и благочестию сильнее зова языческой крови.
