Егор – парень видный, ладный, складный, перверсий и девиаций при общении я у него не обнаружил.
Младые, как – грустное – правило, «Вольтеров не читали», артхаусное кино не смотрят, думая, что «хаус» и «хаос» – это одно и то же; удар не держат, стихи Бродского для них ребус, вне сцены очень часто они оказываются аспидами с грандиозным самомнением и куцым, повторяю, мыслительным репертуаром (из-за чего, собственно, им всем тяжко общаться с Отаром).
Крид не изменяет канону: он уже вовсю жалуется на нечеловеческую популярность, обернувшуюся непреодолимой утомленностью внутричерепного устройства и только что не мошоночной гематомой (так на мой вопрос, чем чреваты долгие гастроли, ответил однажды Илья Лагутенко).
Егор устал. Ну вот, значит, кто-то надоумил мирового, а на сцене, в те спорадические разы, когда микрофон включен, еще и огневого парня Крида Егора сходить в гости на шоу на федеральный канал.
Шоу элементарное: вопрос-ответ. Но проблема в том, что наши артисты (буду говорить на сей раз деликатно, не употребляя слова «ай-кью») всегда смотрятся там существами, доведенными до крайней степени мозгового переутомления.
Крида огорошили вопросом, кто такой Марк Аврелий, уже в самом начале, в эмбрионе программы, и он предположил, что это итальянский футболист.
Тогда же, в экспозиции, его попросили ответить, чем занимается Татьяна Лазарева. По нему было видно, что он не знает, кто это, однако ответить он решил спокойно: поет.
На вопросе про Максима Горького я зажмурился и правильно сделал: когда я открыл глаза, певун продолжал думать, но выглядел так, словно его сбил грузовик.
Горькому не повезло: его записали в депутаты.
Причем каждый раз ЕК ссылался на гастроли: мол, как всякий артист стратосферного уровня, я слишком занят, чтобы заниматься самообразованием и прочими семечками.
Но пока ЕК изо всех сил и вальяжно пытался транслировать «неисправимый дух невинности», его спросили о великолепном, как тбилисский рассвет, Челентано и о неизбежном и частом, как осенний дождь, Кобзоне.
Всю дорогу талдычивший, как мантру, что он слишком занят, чтобы обременять себя лишней информацией, младой артист предположил, что Челентано это кинорежиссер, а про Самого Кобзона сказал, что это наверняка депутат, с чем ведь и не поспоришь. Хорошо, не в «воры в законе» возвел.
Что вы, никакого «утомительного покровительственного конферанса», я просто сокрушаюсь, все при них, младых да ранних, – деньги и возможности, а вместо знаний – начетничество, и оно однажды свалится на башку, как покосившаяся этажерка. Конечно, будь я рядом, я сейчас бы отшлепал забавника и поставил бы в угол.
Я уже пытался объяснить ему, но времени на развернутые объяснения мне не хватило: когда тебя объявят сверхпопулярным, ты исподволь начнешь думать, что это синонимично статусу народного любимца, вослед за этой думой начнешь играть в Бога, а так недалеко до статуса маргинала, переходящего в зазнайский статус абсолютиста.
Но вы назовите мне хоть одного, пусть и состоявшегося, артиста, кто это мое цицеронство поймет, они ж обскуранты и невежи чертовы. Надо было давить на больное: сказать, что лучшие девушки любят парней с будущим.
Кстати, и сейчас Егору можно протянуть оливковую ветвь, не поздно, он очень, очень молод.
При этом он уже не настолько и юн, чтобы позволить себе роскошь выглядеть идиотом, недоделанным Бэтмэном, нуждающимся в лазерной коррекции лопоухости с пожизненной гарантией; какой-никакой, не недоросль – муж.
Глава IV
Жизнь напоминает тир
Femen. Фронда ради фронды
Я снимал барышень из FЕMЕN для своей программы, я был с ними учтив, они мне хамили, и я остался при своем убеждении, что это галлюциногенный проект, и сколь яростно они не претендовали бы на статус контркультурщиц, все, чем они занимаются, это бравада ради бравады, фронда ради фронды.
Особенно неистовствовала одна, белокурая, которая сначала посмотрела на часы, а потом стала буянить – а когда девушки буянят, они враз становятся некрасивыми. Я тогда мигом вспомнил классика:
Раньше, подруга, ты обладала силой.
Ты приходила в полночь, махала ксивой.
Цитировала Расина, была красивой.
Теперь лицо твое – помесь тупика с перспективой.
Грандиозное самомнение, какое я наблюдал дотоле в исключительно тупых и мерзких эстрадных артистах. (Кстати, есть непреоборимое ощущение, что они скоро запоют, что-нибудь возвышенно-декадентское). Во время беседы та, что буянила более всех, совершенно неуместно и с четвертой попытки вклеила в разговор словечко «экзистенциальный». Мне они показались княгинями нитроглицерина с эго размером с небоскреб, беспомощными, как чайки, угодившими в нефтяное пятно, как только ты начинаешь хохотать над ними или – вот это убивает их – игнорировать их.
Вот именно об этом я и пишу. О реакции почтенной публики на по большей части идиотские эскапады фемен-девиц, всегда берущих только одним: особой, лишь им подвластной концентрацией безобразия на секунду времени, метр пленки и метр пространства. Как из маленького желудя вырастает большой дуб, так из маленьких девочек, которых недолюбили в детстве, вырастают большие-пребольшие дурочки. Будь у них ум, они были бы опасными врагами.
Спрашиваю у одной, чем им не угодила церковь (сам я атеист, на то есть личная причина – но не идиот – считаю, пусть каждый верует во что хочет, лишь бы ублюдком не был и другим не мешал), отвечает, что церковь суть зло и морщится, адепт газетных штампов, начетничества жертва. Когда выключаются камеры, фемен-девахи моментально делаются благостно скучными. Но тайм-аут вышел, заметное оживление, я спрашиваю, на кой нужно было нападать на Патриарха, самая потасканная орет: «Какое твое собачье дело?!» Я засмеялся и спросил у второго члена банды, правда ли, что она пишет иконы на продажу и верно ли, что именно она ввела в оборот термин «сиськография» (это означает измазать сиськи краской и кидаться на холст). Все оказалось правдой, и все мне подтвердили с крайне презрительным видом.
На священников, на меня, на вас, на посаженных в тюрьму девиц им начхать, одна мне прошипела, что это же вы, дескать, берете у нас интервью, а не мы у вас. И то правда, работа у меня такая – на одну встречу с хорошим человеком приходится четыреста встреч с людьми, нуждающимися в лечении.
Потом на плазму в студии вывели немолодого растерянного человека, я бы даже сказал, напуганного. То был отец одной из фурий, картинка скакала, звука почти нет, но слышно, что отец говорит про беспокойство за дочь, дочь в это время на экран не смотрит, ухмыляется, а я вспоминаю реплику из голливудского фильма: «Я обязан отцу тем, что живу, и дуракам – тем, что живу хорошо».
Несколько раз за программу девицы говорили штампами о народе, о котором один пиит-мизантроп сказал мерзко, но хотя бы вычурно: «Мысль о народе чревата рвотой».
