Говорит, не бог весть какая для вас, москвичей (нашел москвича! – О.К), беда, но это убийство, а кто убил, не говорят.
Пока он сетует, чертыхаясь, я вижу, как мелкомелко дрожат его руки.
Я БОЮСЬ ему сказать, что дело неподсудное. Мне это растолковали – даже мать Вали, напоследок выдавшая мне экстатический монолог, что «дочь прибрал Всевышний, и нам не дано…»
Только учитель молодой, когда пришел, сразу сказал, что никаких оправданий не ждет, не ищет, не добивается.
Но все равно: в зал суда не принесешь эти его слова; по всему выходит – самоубийство. И Вадим Сергеевич соглашается со мной, когда мы пьем вкусный чай у него в хибарке и говорим про поселок, из которого невозвратно бежит молодежь за другими запахами, в другую реальность, за львиными доходами, которых не будет никогда. Я спросил его, как он чувствует себя в этом маленьком мире, про который большой мир пренебрежительно думает, что он душный и ВС, не мешкаясь, отвечает, что превосходно, что рассветы и закаты здесь величественные, а люди… ну, люди разные, но в основном добрые.
Он любит частые дожди, после которых здесь часто бывают радуги, от которых даже дыхание становится иным, легким. В такие моменты легко давать себе слово жить, не напрягаясь, понимая отчетливо, что слово сие не сдержать, но от понимания отмахиваясь.
Дело такое: Валечка написала любовную записку, где были слова «Я жить без тебя не могу», записка была для Никиты, спрятала ее в дневник и пришла на занятия. Валечке было тринадцать, Никита старше на два года, живет с мамой и бабушкой, веселый и находчивый.
Записки я не видел.
Мне передали ее содержание: «Я тебя люблю. Я жить без тебя не могу», приглашение в местный клуб и многоточия (вот эти многоточия и не дают мне покоя).
Вот из-за чего случился ужас.
Записку, конечно, перехватили, улюлюкая, читали вслух, носились с ней.
Среди этого гама стояла она – взъерошенная, пунцовая – и плакала. То есть не только плакала, конечно, и кричала: «Отдайте! Отдайте, пожалуйста!»
Учитель, в то утро подвергшийся аллергической атаке, опоздал как раз на эти, что длилось веселье, минуты, застал кавардак, увидел стоявшую плачущую Валю. Учитель часто моргает и спрашивает меня после реплики «Бедная девочка!»: «Что я должен был сделать?» – Учитель резко трет глаза. – «Надо было отобрать записку, спрятать ее, но в тот день у меня было, как бы сказать, игривое настроение: у моей половины был день рождения, и я уже задолго до мысленно веселился…»
Увидев мое удивление, он спросил: «А что с вами такого не бывает?» – «Отчего же, бывает. Но я не Учитель». Он кашлянул. – «Надо было мягко погасить возбуждение. Или не мягко. Не важно», – сказал он и отвел влажный взгляд. Проходившая мимо женщина с избыточными декольте и раскрасом, не остановившись, поздоровалась с ним одним. «Сколько все это… длилось?» – «Не помню… Очень долго…»
«Надо было придать лицу серьезное выражение и прекратить бардак, а уж потом поговорить с девочкой. Или вообще забыть – детская ведь записка».
Вместо этого учитель отобрал записку у шкоды, с выражением ее прочел.
С Выражением.
С улыбкой.
Под хохот.
Валя уже стояла потухшая, прикрыв ладошками лицо.
Потом был урок.
После урока девяносто девять процентов детей стали весело выяснять отношения, а Валя…
«У нас тут красиво, после дождя всегда радуга», – говорит учитель, на моих глазах медленно и неумолимо старея.
И, правда, красиво. К вечеру поселок становится милым, как фотография, от старости пошедшая морщинками. Воздух становится серой и дымной молочной сферой, все приобретает очертания туманные. Я представил себе лицо Валечки, которая таким вечером гуляла по поселку, тряхнул головой и прогнал видение, не понимая, почему, почему сейчас я вижу все так отчетливо, даже, несмотря на молочную сферу. Почему мне кажется, что именно сейчас я должен запомнить все, даже поехавшего на велосипеде конопатого мальца? Девочки, негромко смеющиеся, издалека похожие на Валю, «издают» свечение или это кажется мне? Кто-то говорил слово «удовлетворительно», я оборачиваюсь, никого нет, но слово я слышал отчетливо.
Голоса раздаются внятно; я даже узнаю голос, хотел, по привычке, написать «барменши», голос продавщицы, она же официантка из местного продуктового, которая утром сказала мне про Валю, что та была излишне чувствительным подростком. «Остальные – бесчувственные?», – спросил я. «Большинство – хамы», – спокойно ответила мне она.
Вдруг небо синеет, я иду покупать расстегаи, мне их все тут расхваливали. Пока иду, все кругом – люди, деревья, машины – теряют свою расплывчатость. Слышно собачью брехню, если присмотреться, видишь мельчайшую пыль, плавающую в солнечном луче; в кафе мужик, чинно здороваясь, продолжает хрустеть «Комсомолкой».
– Директор считает, что ее вины в этом… в том, что случилось, нет, – не выдерживаю я и говорю официантке. Мужики рядом затихают. – Она вызвала на перемене мать Валечки, та прибежала перепуганная, директор строго спрашивает: «Вы свою дочь любите? Тогда почему она отбилась от рук?» Мама страшно смутилась. Тогда позвали Валю из класса и вслух, уже при учителях, прочитали записку.
В третий раз.
Молчим.
Бард поет по радио: «Он был старше ее на четырнадцать лет», потом сказали, что погода будет малооблачной, возможен порывистый ветер, толстый папа дарит упитанному сыну модель джипа с дистанционным управлением, по телевизору показывают нервного тренера Карпина.
Я знаю: убийственная абсурдность произошедшего обострила мой слух… Перекликаются машины, птицы, собаки.
Один из похмельных мужиков говорит:
– Ну, разве ж это мать? Мать бы заступилась, домой бы отвела, поворковала бы… Не-е, это не мать. Девочка уже большая, всем миром опозорили девочку…
Ясно и просто. Беспощадно просто и ясно.
Все натужно бодрые речи, что я выслушал, все не оправдывавшиеся, а дерзившие мне люди, с их бурными заверениями, что у девочки была «неустойчивая психика», – все кажется мне позорным и жалким.
Это ведь очевидное неочевидное убийство.
Девочку опозорили раз, второй, третий, мама влепила ей затрещину при учителях, мальчиках и девочках, при том, в кого она была влюблена.
Не помня себя от горя, она вырвалась из кольца – и туда, к полотну, побыстрее!
Маленький автор простой записки.
Мужик махнул стакан, поморщился:
– В наши-то дни, в моей школе… Я вчера шел домой, смотрю – Валька… Ну это, спутал. Стайка девчонок. Одна – точь-в-точь Валька.
Как живая…
Живая…
Я еду в Ростов, потом поездом в Москву.
Смотрю, как ребенок, как то взмывают, то ныряют провода, на полустанке мама ругает сонного мальчишку, мальчишка кивает, видит меня и машет мне рукой.
