Смерть Максима Кузьмина и всеобщее фарисейство
Смерть Максима Кузьмина в США стала новостью № 1 прошлой недели. И это неудивительно.
Чуть раньше Максима в России, в Мытищах, в аквапарке утонул мальчик. Несчастный случай. К сожалению, не первый несчастный случай с детьми в аквапарках. Но – тишина. Молчит Астахов. Молчит Госдума. Хуже того, даже после трагедии в аквапарке продолжала плескаться публика.
То есть ребенок погиб, а мытищинский аквапарк продолжил работу, и если, скажем, моральный ригорист номер раз Клинт Иствуд взялся бы об этом снять кино, это кино было бы безвоздушное, черно-белое (где черноты было бы больше), размеренное, с тихим, без визгов, нарративом. У Иствуда всегда получается кино, если он говорит о болезни, такое, из которого ты узнаешь то, о чем давно догадывался: нас уже не вылечить.
Все кругом ничтожно до обидного, все похоже на мерзкий сон.
Случилась страшная, страшнее нет, трагедия – ребенок умер! Но, пока искали причину, кругом все веселились, ныряли, носились туда-сюда. Не прерывать же карнавал, мы ж так любим карнавалы! К тому ж деньги уплочены и не мы ж виноваты, что ребятенок утоп. Не надо ничего останавливать!
Я все ждал, когда кто-нибудь что-то скажет на эту тему, проорет, что тоже видел эту бегущую строку про продолжающий работать веселый парк и тоже прибит, потерян, унижен… Но кругом тишина. Обволакивающая. Она душит сердце жаром стыда за себя и за других. И даже за тех, которые выходят на трибуну Государственной думы и призывают почтить память умершего в Америке нашего мальчика…
Фарисейство, какое кругом фарисейство! Мы долгое время выбирали между отстраненностью и равнодушием, на выходе получили бал монстров, накачанных веселящим газом, которым и конец света – тематический дискач.
Пока гибель КАЖДОГО ЧЕЛОВЕКА, тем более РЕБЕНКА, не станет в моей стране не просто поводом остановить работу аквапарка, но и поводом для национального траура, пока мы хотя бы из вежливости не будем прекращать во время чужой беды карнавалы (я уж не говорю об искреннем участии или сострадании), я не вижу, с чего вдруг нам станет здесь легче дышать.
Неправильно постаревшие
Мне случилось слетать в Самару, провести шквально успешный концерт и во время знатного выпивона после узнать, что в городе закрыли магазин для пожилых людей.
Притворно дерзкие люди говорят, что они не боятся старости, и, когда они так говорят, я им не верю и в ответ, лишенный сопутствующей моей веселой профессии зацикленности на себе, говорю, что лично я очень боюсь. Самая мысль о ней воспламеняет мое воображение, и поэзия тут ни при чем. Это сейчас мы, безоговорочно отменившие рай земной по Марксу, хорохоримся, не зная, не желая знать, что грядут проблемы, потому что – видел – старость может быть чудовищной, просто невыносимой, вплоть до молений об эвтаназии.
Магазин в процветающей Самаре, если отталкиваться от грешной реальности, был назначен для беспомощных людей, к которым немощь и боль нагрянули разом и, само собой, нечаянно. Там были, к примеру, приборы для надевания ботинок, застегивания пуговиц, устройство для вытирания попы… там было много всего, о чем средь бела дня вы, довольные собой, даже думать не захотите.
А потом мне показали, как мне казалось попервоначалу, непритворно вежливого мачо лет 35-ти, подчеркиваю, производившего впечатление парня, лишенного сопутствующей статусу высокого административного чинодрала зацикленности на себе, и сказали, что магазин закрыл он. Что-то там с арендной платой.
Он очень доброжелательно мне сказал, что, конечно, он знал, что это за магазин, ему очень жаль, но капитализм есть капитализм, такова грешная реальность, я все боялся, что он ввернет: «…в ней нет места высокой метафизике», – но он заговорил вдруг, что стареть можно по-разному, и спросил, знаю ли, что такое «Возраст счастья». Конечно, я знаю. Это проект основателя «Коммерсанта» Владимира Яковлева про бодрых, о-го-го-старичков, которые умеют делать такое, что и молодым не под силу. Бегают марафон в 85, в 87 залезают на Эверест, богоподобные старички, переплывают моря, поднимают тяжести. Вот как надо стареть, сказал мачо, и я понял, что магазин закрыт навсегда.
Сколько денег нужно для счастья?
Не я ведь первый заметил ослабление сердечного жара у вас, у нас, у всех. Ничего общего, кроме того, что мы все разнесчастны, ничего, что бы нас уравнивало и объединяло, как раньше уравнивал и объединял, например, последний кадр «Белорусского вокзала», – нет такого ничего.
Мы теперь тех, кто нам нужен – скорее всего по делу, – найти не можем без помощи спутниковой навигации. Люди не просто толстокожие, они пустые, сунут руку в огонь и ничего не почувствуют, даже на боль нет времени, только на нытье, шипение, скулеж, ламентации, на то, чтоб петь Лазаря замогильным голосом.
Про нас, нынешних, романы не напишут, даже про триста лет одиночества, наш жанр – отходная, наш воздух пропитан боязнью всего плохого, включая летальное, нам холодно и темно.
Вот в такое настроение, когда и на меня накатил минорный стих, я отправился на улицу, чтоб спросить у людей, по преимуществу похожих на жертв войны, сколько денег для счастья им надо. Опасный, как вы понимаете, вопрос. Он тут же порождает желание покрутить пальцем у виска, бо их, денег, нужно много и еще больше.
Вот так мне и отвечали, чертыхаясь и только что не норовя помять мое и без того… личико, говорили, что деньги – бог времени, ерничали без конца.
Но и нашелся же – как всегда бывает – один!
Привожу полный – для вас законспектировал – ответ Александра Куленкампа, кандидата сельскохозяйственных наук, преподавателя курса «Ландшафтный дизайн» в МГУ. Сказать, что я хожу и улыбаюсь по милости господина Куленкампа третий день, будет недостаточно. Он не инопланетянин, но в отличие от нас помнит, что у счастья нет биржевого курса. Читайте. «Мне моей зарплаты вполне хватает. В свои 82 года я работаю на пяти работах, получаю по 5–6 тысяч, набегает приличная сумма, мне хватает. Я очень счастлив!» Вы будете, конечно, смеяться, но я чуть не… дал слабину.
Посадку разрешить
Я участвовал на федеральном канале в мощном обсуждении на тему снижения возрастной планки уголовной ответственности, и когда я говорю «мощное обсуждение», я имею в виду – «сверхэмоциональное».
Это непередаваемые ощущения, должен вам сказать, когда молодой, тридцати еще нет, депутат, еще, это главное, не обзаведшийся семьей, кричит, что сажать надо с двенадцати лет и каждый такой процесс беспременно делать громким, с моралите и указующими перстами на камеру. Выпалив все это, депутат долго держал пучеглазую паузу, пока паузу – для начала робко – не прервал я.
Совершенно ведь очевидно, что ни неясными заклинаниями, ни тем более посадками в пубертатном возрасте проблему не решить, более того, все мои знакомые, пардон за масло масляное, знакомые с пенитенциарной системой, уверены, что мы сами вырастим безголовых, а то и башковитых бандюганов. Можно ли давать нехорошим людям повод для того, чтобы нехороших людей стало больше, с другой стороны, лично мне неведомый депутат Поневежский, может, и впрямь обеспокоен геометрически прогрессирующим ростом разнузданной детской жестокости: не будем же мы, право слово, подозревать человека в игре на публику только по той причине, что он депутат? Такие преступления, что совершают дети, и описать невозможно, и рационально объяснить, это какая-то тотальная ненависть ко всему сущему. Наши дети, нами же брошенные, попадают в силки всеобщего наплевательства, а затем подвергаются безжалостной деконструкции, после чего подвергают ей друг дружку, а потом принимаются за нас.
