И все это время ведет дневник, я этот дневник днями читал, и там самые болезнетворные места – те, где Дима рассказывает, как они любили с друзьями приносить жертвы Бахусу (на поверку он был практически непьющий), как мало ценил пикники беспечальные, как не заметил, что весь дом завален лекарствами, у него депрессия, сначала боль была однодневная, после длилась неделю, потом с месяц, теперь вовсе не уходит. Но он жив, хотя зачем, света ведь нет. Боль всегда берет перепадом температур, и через несколько месяцев Дима написал, через декаду, ты начинаешь понимать, что чуда не будет. Потом начинаются истерики, кто-то застревает в них навсегда, один из миллиона понимает, что это, как ныне выражаются, непродуктивно.
Затем в дневнике подробное описание операций, им несть числа, малопонятное описание ощущения пыли на губах и зубах, понятные описания частых снов, ослепительных, о бабушке и маме. И подробные описания срывов, срывов, срывов.
Там же, в дневнике, несколько страниц о том, что утешительно зовется светом в конце тоннеля, а на деле устрашающе именуется гипоксией мозга. Вот, значит, что: он Там был, и там ему было темно. Но он даже тут находит силы для шутки, цитирует фильм «Общество мертвых поэтов»: «Увы, эти мальчики сейчас удобряют нарциссы».
Но при этом, когда доходишь до крайних глав, расслышать интонацию отчаяния не так уж трудно: на одной странице «за что» написано крупно. В тяжелой истории Димы Ф. есть порыв к отрицанию болезни, он боролся, а не просто отрицал. Даже когда всем казалось (как тогда, когда он не поставил после «за что» никаких знаков), что он привык к бритвенно острой боли. Нет же, иначе не отказался бы от хоть ненадолго снимающих боль наркотиков, предпочтя еженощную битву с хворью.
Все наши проблемы рядом с этой эпопеей – карикатурны, и в эти Светлые Дни, когда светлеют лицами даже носители постных масок, когда мы даем себе слово не причинять боль тем, кого любим, когда у всех подъем, когда даже слезы чистые, ввиду восторга перед нам, дуракам многогрешным, дарованной жизнью, которой мы все равно недовольны, – именно в эти дни надо вспомнить и узнать про Диму, неистово любившего жизнь, подумать о нем, всплакнуть, как я.
Дима Ф. собирался жениться, ему было 25 лет.
Без сомнения, Свет есть, не знаю про тоннель, но Свет есть, этот парень сам его нам подарил.
Жертва косметолога
У Оксаны Степкиной был фундаментальный план. Как сказано у писателя Набокова, которого Оксана, судя по лицу, а скорее даже, по пустым, как кошелек статиста, глазам, не читала: «Никакого Алексея Евгеньевича не было».
Ее поймали, уличили, потому что убийство она заказывала, как это в последнее время все чаще бывает, оперативнику, тот, чтоб разговорить заказчицу, выспрашивал, что да как, как лучше муженька грохнуть, ОС отвечала, да начхать, хоть сжечь, но чтоб он исчез, чтоб даже останков не нашли, погоста, канавы. Дам столько-то, говорит, а хорошо сделаете работу, укокошите гниду, я вам вторую работу подкину, через полгодика.
Наймит (повторяю, подставной) осторожно спрашивает, за что она в претензии на мужа, ОС отвечает, что он зае… надоел, у нее новая любовь, ни дом, ни что еще делить она не хочет и не будет (у них был совместный бизнес), он «падла». Наймит спрашивает как бы между прочим, а кто вторая жертва, ОС отвечает, что косметолог, тут рядом работает, надо, чтобы «сдохла в мучениях», потому что дрянь, «лицо испортила».
Разумеется, наймит все снимал на скрытую камеру, что дало повод ОС прошипеть на суде, как низко пали люди, шпионят и стучат.
На вопрос судьи, что все-таки послужило причиной такой ненависти к мужу, она сказала, что он ее истязал, на что присутствовавший уцелевший супружник посмотрел на нее с таким выражением, будто все обстояло ровно наоборот. Она вообще не обнаруживала замешательства, говорила спокойно, как безусловную истину, вещи, как собиралась начать новую жизнь, перезагрузиться, так сказать, обнулившись. Про мужа она сказала: «Этот человек способен на все».
Ей дали три года, она улыбнулась и сказала, что выйдет другим человеком.
А про косметолога никто и не вспомнил. Кроме самого косметолога.
Суд был в субботу, в Подмосковье.
Охраняемые женевской конвенцией
На предпоследнем судебном заседании Д. Виноградов, расстрелявший коллег в московском офисе юридической конторы, рассвирепел и стал визжать: «Почему я должен здесь находиться?!»
Потом он обратился в запале к девушке, из-за которой и учинил бойню: был в нее влюбленный, а она отвергла, сука такая, трепетного принца, он, принц, огорчился, пришел к выводу, что жизнь – дерьмо, а коллеги, якобы знавшие о любовной коллизии и якобы хихикавшие над ним, – тем более экскременты. Он спросил у девушки, хочет ли она, чтобы его казнили, застал ее этим вопросом-окриком врасплох, она пролепетала: нет, не хочу. Он начал визжать, что изоляция для него испытание, что извиняться он не будет, потому что «слышит, как» его «оскорбляют».
Вот он чувствительный такой. В какой-то момент вдруг стал рассказывать, что ему снятся мокрые желтые листья у чугунных оград, хорошо, стихи Бродского не стал цитировать, но ведь еще не вечер, если сегодня не будет вердикта, еще и элегии дождемся.
В это же примерно время другое животное, белгородский ублюдок Помазун орал на мать убитой им девочки: «Заткни…о!» Судья сделал ему замечание, он послал судью, его выводили из зала он хихикал.
А люди плакали. И ведь никто не врезал мрази, нельзя, Женевская конвенция.
Собственно содержание этих нелюдей тождественно, равно нулю, хотя один почитал себя философом, а второй врет, что Родину защищал в Чечне (где отродясь не был).
Они убивают нас, потом орут на нас, уже мертвых, их становится видимо-невидимо, всем страшно, даже полицейским и людям в мантиях, которые бывают нещадны только сами знаете с кем, а тут невнятно просят ублюдков успокоиться.
Сегодня суд над Виноградовым, я не сумел доехать, но если бы доехал, на вопрос: «Почему я должен здесь находиться?», я бы сказал ему: «Потому что ты мразь, падаль, чмо и сука».
Меня б, наверно, вывели из зала, нельзя так себя вести, некультурно.
Тату для Лени
Какой след оставил после себя милый сердцу моему пижон Леня Горожанкин?
Он был моим товарищем, он ушел, и вопрос, который я задал, очень важный для меня, он очень спорный; побудьте со мной, помогите мне на этот вопрос ответить.
Формально говоря, его след есть на сотнях тел. Он выжигал на них необыкновенные тату, даже на задах. Из всего его окружения я был самым скучным пареньком, потому что я даже футбол люблю, а тех, с кем он шумно проводил время, я обзывал готами, не очень понимая, что это такое, но полагая, что только гот способен делать тату на лбу. Татуировки он патетично называл «стиль нового бурлеска».
Я никогда не видел здесь, в России, такого количества плачущих людей, как на его похоронах. Лежал он почему-то в грязной, захватанной рубахе и мятом пиджаке. Там меня обступали люди, очень похожие на него безумными глазами; такие глаза бывают у людей, сжигающих себя рефлексией и перманентной скорбью по собственной пестрой жизни. В девяностые он был клубным жителем, как говорится, сладострастно разлагался в декадентском угаре, попутно украшая татуировками пол-Москвы. Он всегда производил впечатление человека в состоянии перманентного аффекта. Ездил он на BМW, никаких других марок он не признавал. О нем писали «ОМ» и «Птюч», была даже такая строчка: «От его расхристанности цепенеешь»… В середине разговора «расхристанный», впрочем, мог оцепенеть, покрыться испариной, долго мусолить пачку сигарет; был горазд на безотчетное излитие злобы, мог жить вне общественной жизни – это когда его «замыкало», и он считал, что жить такой жизнью, соприкасаясь с социумом, негигиенично.
