«Он пел Любовь, но был печален Глас: Увы, он знал Любви одну лишь муку…» Эти строчки Жуковского не про Голуба точно. Для него Любовь – исключительно радость.
«В 20, в ночь перед кровавыми боями за Днепр, я познал женщину», – и память о Ней, о Первой Даме, он, говоря штампом (иногда штампы уместны), пронес через всю жизнь, и теперь, в 90, он убежден, что выше женщины создания нет. «Любовь – это всегда изображение высокой четкости», в ней нет места недоверию, ревности, «любовь перекрывает эти эмоции».
– А страданиям место есть? – А страданиям место есть, как без страданий?
Голуб при этом говорит, что он знает про Любовь все и не знает ничегошеньки, он и видел, и чувствовал ее, но до конца не уверен. Неимоверная сложность нынешней жизни – наполовину поддельная бездна, потому что ничего архисложного в жизни нет, если тебе дано любить. В известном, конечно, смысле. В том, который ведом Голубу, любившему, любящему и любимому.
Крайняя осень крайнего романтика
Дойдет до того, что того самого музыканта Юру заставят переименовать «Последнюю осень» в «Крайнюю», вот увидите.
Слово «последний» в том значении, в котором вы всем миром стали его использовать, для меня такое же кромешное, как «койко-место», например, или «в обратку»; я цепенею от него больше и чаще, чем от «как бы» и от «ништяк».
В советские времена, когда ты спрашивал у очереди, занимавшей полгорода: «Кто последний?», тебе отвечали либо «я», либо: «Последних у нас нет».
Между тем я показательно не верю в этот эвфемизм, в эту замену, не то чтобы, считая ее идиотской, я просто не люблю все, что режет слух. И все, что выбирает, зубрит и талдычит толпа.
Ладно подводники, скажем, их ведь не заподозришь в том, что они «чересчур наддают драматизму: ведь каждое погружение может оказаться, не дай Бог, последним. Или когда дело касается саперов: тут специфика на, простите за рискованный каламбур, поверхности. То же касается силовиков.
«Смотрел твою крайнюю программу», – пишет мне из Киева хороший парень Женя. «Ну, давай крайнюю дозу и разбежались!», – кричит мне в вертепе наперсник. «В крайнем периоде мы переломили ход игры», – говорит Овечкин, хоккеист феноменальной производительности. «Я прочла крайнюю книгу Пелевина», – сообщает мне в кафе жизнерадостная вечная студентка. «Посмотрим на крайнюю», – говорит на кастинге измочаленным коллегам режиссер, похожий на пропойцу. «Легкого вам крайнего дня!», – говорит дородная дама при мне измочаленному съемочным циклом Малахову. «Признавайся, когда в крайний раз ты туда ходил?», – журит за неведомое мамаша мальчишку во дворе. «И, наконец, крайний вопрос», – сообщает-утешает собеседника моя наперсница Лера Кудрявцева во время телевизионного интервью.
Это уже не просто норма, а ненормальная норма, насажденная, как цирк с родом слова «кофе». (Кстати, выпьем крайнюю чашку?). Если вы считаете, что все это «просто так» – вы примитивно устроены. Этот языковой кунштюк – следствие социальных сдвигов, два из которых я обозначить могу.
Во-первых, это появление на линии горизонта нашей жизни силовиков, способных кого угодно заставить поверить, что человечество как вид обречено. Это они привнесли новые стандарты в речь. Говоря «крайний», человек добавляет себе мужественности. Как бы: это психосоматика.
Потом, табу на использование слова «последний» в вожделенную для многих эпоху кризиса рациональности в «гнетущих урбанистических декорациях»: это мы не пристегиваемся за рулем, но крестимся, завидев церковь. Мы переполнены уверенностью, что квартиры надо планировать по фэншуй, и читаем одновременно сводки бирж и астрологические прогнозы. Мы хотим быть научно подкованными и открываем кафедры теологи, тем самым подтверждая, что у нас кризис научного знания.
Стало быть, слово «последний» обретает силу оберега. Прощай, «последний», пылающий, по Гейне, трагедийным огнем! Никаких заигрываний, только православно-силовая симфония! Фильм Бертолуччи будет называться «Крайнее танго в Париже», скорсезевский шедевр – «Крайнее искушение Христа», а Меладзе переименует песнь песней в «Крайнего романтика».
И тогда наступают крайние теплые дни, крайние времена для крайней стопки.
Фея для Сережи
Мой товарищ Сергей А., футбольный чинодрал, 35, кровь с молоком, сангвиник, когда заложит за воротник – чистой воды людоед, а так славный малый, мой товарищ, женат третий раз, но сетует, что счастья пока не обрел. Он, что пугает меня и чрезвычайно расстраивает, склоняется к тому, что радикальная версия «счастья в личной жизни не существует вовсе», – справедлива.
Мне пришлось знакомить экс-романтика с чеховской «Дуэлью» – по той ходульной причине, что всякий раз он втемяшкивает себе: «Снова не та».
Сами-то помните?
«Два года тому назад, когда он полюбил Надежду Федоровну, ему казалось, что стоит только сойтись с Надеждой Федоровной и уехать с нею на Кавказ, как он будет спасен от пошлости и пустоты жизни; так и теперь он был уверен, что стоит ему только бросить Надежду Федоровну и уехать в Петербург, как он получит все, что ему нужно».
Сначала Серега вознегодовал на меня, а после, после тяжелых вздохов, узнал себя в персонаже Чехова.
Я так долго живу, что, кажется, старше волхвов из Иерусалима, и в статусе совершенного Мафусаила могу констатировать, что мечта барышень о сказочном принце никуда не делась. Надо признать, есть в этой густопсовой инфантильности трогательный момент. Хоть это и комично: нагрянет перец на белой лошадке и осчастливит. «Я все решу», – так ведь никто не скажет. Как написал бы Зощенко, это «маловысо-ковероятно».
Но сегодня я о странных парнях, грезящих о спасительницах; их ведь тоже полно, много больше, чем поклонников у Зощенко. Сергей А. так и рассуждает: есть же, мол, на свете, должна же быть такая краля, что «возымеет ко мне необычайное расположение» и раз и навсегда изменит мою жизнь, исполненную тоски, все чаще алкогольной.
Мы сидим в кафе, он в тысячный раз, как мантру, повторяет эти слова про ревизию и тоску, и по интонации очевидно, что он готов пройти сто тысяч миль, чтобы отыскать такую спасительницу. Парни тоже мастера наделять женщин-спасительниц сказочными свойствами, вплоть до нимба над головой. Такая до пьянки не доведет, ведь ясно же, что мы пьем – потому что нас доводят. Изменяем – по той же причине, а не потому, что кто-то распрекраснее.
Дама обязана быть психотерапевтом ко всему, умелицей варево тонизирующее варить в алхимической своей реторте. И потом, надо ведь добиться, чтоб это был такой брандахлыст, чтоб от депрессии спасал с пмж на диване.
Представление таких парней об отношениях зиждится на фарисейском постулате, что мужик есть существо ведомое. А вести его должна прекрасная фея, только при фее он обретет мощь и резвость.
Самая мысль о том, чтобы самолично решить личные проблемы, порождает у него отторжение.
Потом классическая встреча происходит, псевдобедолага вступает в концессию с феей со словами: «Ну, теперь-то, золотце мое, все будет иначе, какое счастье, что мы обрели друг друга». Проходит год, и он в той же позе, снедаемый тоской, вздыхает: снова ошибся, «ингредиенты не сошлись».
